В камере горит камин, но от сырости и испарений Темзы никуда не деться.
Голос Фрита еле различим.
– Король по-прежнему верит Томасу Мору, а Мор написал королю, – тут губы Фрита трогает легкая улыбка, – что я – Уиклиф, Лютер и Цвингли в одном лице, один сектант внутри другого, словно фазан, зашитый в каплуне, которого зашили в гуся. Мор собирается мною отобедать, так что не портите отношения с королем, умоляя о милосердии. А что до смягчения ответов… моя вера тверда, и перед любым судом я готов…
– Не надо, Джон.
– Перед любым судом я готов утверждать то, что скажу перед судом высшим: причастие – всего лишь хлеб, нам нет нужды в покаянии, а чистилище – выдумка, о которой нет ни слова в Писании.
– Если к вам придут люди и скажут, идемте с нами, Фрит, следуйте за ними. Они придут от меня.
– Вы думаете, что сможете вывезти меня из Тауэра?
В Тиндейловской Библии сказано: с Богом нет невозможного.
– Пусть не из Тауэра, пусть вас допросят, дадут возможность оправдаться. Не отказывайтесь от спасения.
– А для чего? – Фрит терпелив, словно разговаривает с юным учеником. – Вы же не будете прятать меня в своем доме, пока король не сменит гнев на милость? Уж лучше я выйду в город и у собора Святого Павла заявлю лондонцам то, что говорил раньше.
– Ваше свидетельство не может подождать?
– Пока Генрих смягчится? Я прожду до старости.
– Тогда вас сожгут.
– А по-вашему, я не выдержу боли? Вы правы, не выдержу. Но мне не оставили выбора. Как говорит Мор, невелика доблесть стоять в огне у столба, если тебя к нему приковали. Я не могу переписать свои книги. Не могу перестать верить в то, во что верю. Это моя жизнь, я не могу прожить ее заново.
Он уходит. Четыре часа: на реке почти нет лодок, над водой висит пронизывающий туман.
На следующий день, свежий и ясный, король осматривает строительство вместе с французским послом; рука Генриха дружески покоится на плече де Дентвиля, вернее, на толстой простежке Дентвилева дублета. Француз натянул на себя столько одежды, что, кажется, с трудом протиснется в дверь, но его все равно трясет.
– Нашему другу стоит размяться, согреть кровь, – говорит король, – но лучник из него никудышный. В прошлый раз его так трясло, что я боялся, как бы он не угодил стрелой себе в ногу. Он жалуется, что мы не умеем обращаться с соколами, и я предложил ему поохотиться с вами, Кромвель.
Обещание краткого отдыха? Король уходит вперед, оставляя их вдвоем.
– Не так уж и холодно, – замечает посол, – но стоять посреди поля, когда ветер свистит в ушах, – для меня смерть! Когда же снова пригреет?