За дверью он оборачивается:
– Мария?
Замечает круги у нее под глазами.
– Да?
В ее тоне ему слышится: «Да, и что теперь?»
– Я сожалею, что брак с моим племянником не сложился.
– А я и не напрашивалась, – криво улыбается она. – Теперь я никогда не увижу ваш дом, о котором столько наслышана.
– И что же вы слышали?
– Про сундуки, лопающиеся от золотых монет.
– Мы бы такого не допустили. Заказали бы сундуки повместительнее.
– Говорят, там лежат деньги короля.
– Все деньги принадлежат королю. На них его портрет. Мария, – он берет ее руку, – я не смог убедить его отказаться от вас. Он…
– А вы пытались?
– В моем доме вам бы такое не грозило. Впрочем, вы, сестра королевы, вправе рассчитывать на лучшую партию.
– Сомневаюсь, что в сестринские обязанности входит то, чем я занимаюсь по ночам.
Она родит Генриху еще ребенка, и Анна задушит его в колыбели.
– Ваш приятель Уильям Стаффорд при дворе. Вы по-прежнему друзья?
– Вообразите, в каком восторге он от моего теперешнего положения. Однако, по крайней мере, теперь я в фаворе у отца. Монсеньор вспомнил про дочь. Боже упаси, чтобы король объезжал кобылок из другого стойла.
– Когда-нибудь это закончится. Они вас отпустят. Король обеспечит вас, выделит пенсию. Я замолвлю словечко.
– Пенсию? Грязной половой тряпке? – взвивается Мария; она сломлена; крупные слезы катятся по лицу. Он ловит и смахивает слезинки, шепчет слова утешения, больше всего на свете желая оказаться подальше отсюда. Уходя, оборачивается и смотрит на нее, одиноко стоящую у двери. Во что бы то ни стало нужно ей помочь, думает он, она теряет привлекательность.
Генрих наблюдает с галереи Вестминстер-холла, как занимает почетное место за столом его королева, ее фрейлины, цвет английского дворянства. Король сыт и теперь обмакивает в корицу тонкие ломтики яблока. Рядом с ним encore les ambassadeur[86], Жан де Дентвиль – кутается в меха, спасаясь от июньской прохлады, – и второй посол, друг Дентвиля, епископ Лаворский в великолепной парчовой мантии.
– Это было весьма впечатляюще, Кремюэль, – говорит де Сельв; проницательные карие глаза сверлят его, ничего не упуская. От него тоже ничего не ускользает: строчки и швы, крой и глубина окраски; он восхищен насыщенным цветом епископской мантии. Говорят, эти двое французов евангельской веры, но при дворе Франциска им негде развернуться, жалкий кружок богословов, к которым, тщеславия ради, благоволит король; у Франциска нет ни своего Томаса Мора, ни своего Эразма, неудивительно, что его гордость уязвлена.
– Взгляните на мою королеву. – Генрих перевешивается через перила. С таким же успехом мог бы сидеть внизу. – Она стоит пышной церемонии, не правда ли?