Посреди дороги Лафайета догоняет послание: король решил подписать Декларацию прав человека. Да что вы говорите? Для усталого и подавленного генерала, который сжимает поводья онемевшими от холода пальцами, а дождь капает с кончика его острого носа, это не самая радостная весть.
Париж. Фабр вещал в кафе, проталкивая свою точку зрения.
– Заслуга принадлежит тому, кто все начал. Вы же не станете отрицать, что инициативу проявил председатель Дантон и его округ? А что до женского марша, то никто не справился бы с этой задачей лучше парижанок. Солдаты не стали бы стрелять в женщин.
Фабра не смущало, а радовало, что все это время Дантон просидел дома. Он начал смутно понимать, к чему все клонится. Камиль был прав: на публике, среди преданных сторонников Дантон прослыл великим человеком. Отныне Фабр будет всегда убеждать его держаться от опасностей подальше.
Ночь, дождь не перестает. Слуга Лафайета ждет в темноте, покуда генерала допрашивает Национальное собрание. Что стало причиной этой недостойной демонстрации военной силы?
В кармане Лафайета лежит письмо председателя Национального собрания, в котором тот умоляет его отправить в Версаль своих людей и спасти короля. Он хочет нащупать письмо, убедиться, что все это не сон, но не осмеливается в присутствии депутатов – они решат, что он ведет себя неучтиво. Как поступил бы Вашингтон? Лафайет задает себе этот вопрос и не знает ответа. Поэтому он стоит, заляпанный грязью до ушей, и старательно отвечает на странные вопросы, а его голос звучит все глуше: нельзя ли ради всеобщего блага убедить короля произнести краткую речь в пользу новых национальных цветов?
Немного позже генерал, едва стоящий на ногах от усталости и все еще заляпанный грязью, обращается к его величеству, брату его величества графу Прованскому, архиепископу Бордо и мсье Неккеру.
– Полагаю, – говорит король, – вы сделали все, что могли.
Чувствуя, что ему не хватает слов, генерал бьет себя в грудь жестом, который до этого видел только на картинах, и клянется отдать жизнь за короля – к тому же он преданный слуга конституции, а кое-кто, кое-кто явно не жалеет денег.
Королева стояла в тени, с неприязнью поглядывая на генерала.
Лафайет вышел, расставил дозоры во дворце и по городу, посмотрел из окна на чадящие факелы, ночной ветер доносил пьяные песни. Вероятно, баллады о жизни при дворе. Его охватила меланхолия, своего рода ностальгия по героизму. Генерал проверил дозоры, еще раз посетил королевские покои. Его не впустили, их величества уже удалились почивать.
Перед рассветом он рухнул в кровать в чем был и смежил веки. Генерал Морфей, такое прозвище придумали ему потом.