– Видите ли, до конца года я не собирался выпускать газету.
Священники обменялись взглядами.
– В таком случае ваше заявление должно быть опубликовано в первом выпуске за новый, девяносто первый год.
Камиль кивнул.
– Обещаете? – спросил Берардье.
– Обещаю.
– Вы всегда лгали с редким изяществом.
– Он этого не сделает, – сказал отец Пансемон. – Нам следовало сказать, сначала публичное заявление, потом свадьба.
Берардье вздохнул:
– Какой в этом смысл? Это вопрос его совести.
– Депутат Робеспьер тоже ваш ученик?
– Он учился у меня совсем недолго.
Отец Пансемон посмотрел на него так, словно Берардье сказал, что провел в Лиссабоне год, когда случилось землетрясение.
– Вы оставили преподавание?
– Послушайте, есть люди и похуже.
– Не думаю, что их много, – сказал священник.
Свидетели на свадьбе: Робеспьер, Петион, литератор Луи-Себастьян Мерсье и друг герцога маркиз де Силлери. Дипломатически выверенный отбор: левое крыло Национального собрания, литературная знаменитость, орлеанист.
– Вы не обиделись? – спросил Дантона Камиль. – Я хотел Лафайета, Луи Сюло, Марата и палача.
– Конечно нет, – ответил Дантон. В конце концов, подумал он, я буду свидетелем всего остального. – Теперь вы богаты?
– Приданое составляет сто тысяч ливров. И ценное серебро. Не смотрите на меня так. Мне пришлось немало потрудиться.
– Вы будете ей верны?
– Разумеется. – Камиль выглядел изумленным. – Что за вопрос. Я люблю ее.
– Я просто спросил. Подумал, при заключении брака не помешала бы декларация о намерениях.
Они сняли первый этаж дома на улице Кордельеров, по соседству с Дантонами, и тридцатого декабря устроили свадебный завтрак на сто персон. Промозглый сумрачный день с враждебным любопытством льнул к освещенным окнам. В час пополудни они обнаружили, что наконец-то остались одни. Люсиль была в успевшем помяться розовом свадебном платье, липком в том месте, где несколько часов назад она опрокинула на себя бокал шампанского. Она упала на синюю кушетку и сбросила туфельки.
– Что за день! Такого события не знали анналы бракосочетаний! Бог мой, люди охали и сопели, мама плакала, отец плакал, а затем старик Берардье прочел тебе назидание, и ты тоже заплакал, а другая половина парижан, та, что не хлюпала носом на церковных скамьях, выкрикивала здравицы и непристойности на улице. А еще…
Люсиль запнулась, на нее накатывали волны болезненного напряжения этого дня. Я словно плыву по морю, подумала она. Голос Камиля доносился откуда-то издалека:
– …и я никогда не думал, что буду когда-нибудь так счастлив, два года назад у меня не было ничего, а теперь есть ты, и деньги, чтобы жить в свое удовольствие, и слава…