Комната вокруг ожила. Женщины встали, расправили юбки; губы у них были сжаты, глаза несчастны. Габриэль попыталась перехватить его взгляд. От тревоги и беспокойства ее кожа приобрела желтоватый оттенок. Однажды он заметил – как замечаешь дождевые облака или время на циферблате, – что больше ее не любит.
Вечер, национальные гвардейцы очистили улицы от толпы. Дежурили батальоны добровольцев, но попадались и регулярные войска Лафайета.
– Удивительно, – заметил Дантон. – Среди солдат есть патриоты, но старую привычку к слепому повиновению трудно искоренить.
Нам придется это учитывать, размышлял он, если против нас ополчится остальная Европа. Сейчас он старался об этом не думать, пусть думают другие. Следующие двадцать четыре часа предстояло сосредоточиться на другом.
Габриэль легла после полуночи. Заснуть не получалось. Она слышала стук лошадиных копыт, колокольчик у ворот Кур-дю-Коммерс, голоса входивших и выходивших. Вероятно, на часах было два или половина третьего, когда она сдалась, признав поражение. Габриэль села, зажгла свечу, посмотрела на пустую застеленную кровать Жоржа. Жара не отступала даже ночью, сорочка липла к телу. Она соскользнула с кровати, сняла сорочку, вымылась успевшей согреться водой, нашла чистую сорочку. Затем присела у туалетного столика, промокнула виски и шею одеколоном. Грудь ныла. Она расплела косу, распустила длинные черные волосы, снова заплела. В пламени свечи лицо казалось осунувшимся и грустным. Габриэль подошла к окну. Никого: улица Кордельеров пуста. Надев домашние туфли, она оставила спальню ради темной столовой, где отворила ставни. Солнце вставало за Кур-дю-Коммерс. За ее спиной двигались тени, комната представляла собой восьмиугольник, усеянный бумагами, которые шевелил милосердный ночной ветерок. Она высунулась наружу, чтобы ощутить его на лице. Никого, лишь раздавался приглушенный стук и лязганье. Это печатный станок Гийома Брюна, подумала она, или Марата. Чем они заняты в такой час? Они живут словами и не нуждаются в сне.
Закрыв ставни, Габриэль проделала обратный путь в темноте. За дверью она услышала голос мужа:
– Да, я понимаю, о чем вы. Мы испытываем нашу силу, Лафайет – свою. Только у него есть оружие.
Ему ответил незнакомый голос:
– Это всего лишь предупреждение. Из лучших побуждений.
– Уже три, – сказал Жорж. – Я не собираюсь сбегать, словно должник в квартальный день. Встретимся на рассвете. Тогда и решим.
Три часа. Франсуа Робер впал в летаргию. Ему досталась не худшая камера – без крыс, и, по крайней мере, тут не пекло, как снаружи, – впрочем, он все равно предпочел бы оказаться отсюда подальше. Он никогда бы не поверил, что угодит в тюрьму из-за петиции. Они с Луизой публиковали газету «Национальный Меркурий», которую следовало доставить на улицы во что бы то ни стало. Возможно, Камиль поймет, что ей нужна помощь. Сама она ни за что не попросит.