– Отчаянные ребята, – почти беззвучно произносит Маньас, который тоже смотрит на них.
Забавно это, несутся путаные мысли в голове Бескоса, покуда он прячется за валуном от очередного трах-тарараха и переводит дух. Забавно, что даже Маньаса, семья которого голосовала за левых, это проняло. Почти всем наплевать сто раз на это знамя – оно вообще не испанское, если на то пошло, ни с полосой, ни без, – однако кровь вскипает, когда видишь, как оно вьется и как все бегут за ним и бежали бы, даже будь на древке кухонное полотенце или половая тряпка. Бегут за ним, потому что где оно – там и товарищи, а товарищи – все равно как братья, и куда они, туда и ты, а бегут они – и ты вместе с ними – за Саральоном, и он, конечно, сволочь, однако бросить его – пусть наступает один – это стыд и позор. Самым подходящим словом было бы слово «верность», хоть ни Бескос, ни Маньас, ни капрал Авельянас, ни почти все прочие – крестьяне с весьма ограниченным словарным запасом – никогда его не слышали и сами не произносили.
– Напирай, напирай крепче! Вперед! Испания, воспрянь! Они дрогнули!
И в самом деле. На вершине поднимаются в рост фигурки красных, заволоченные дымом и пылью, бегут в стороны и назад, оставляя свои позиции. Бескос вскидывает маузер, стреляет по ним, бежит, на ходу досылая второй патрон, и снова стреляет. Никто уже не бросает гранаты – кончились, наверно, – и слышится теперь только непрестанный треск выстрелов и посвист пуль со стороны красных.
– Ой, мать… Сату, меня, кажется, задело…
Бескос смотрит вправо и видит, как Маньас припадает на одну ногу, каска прыгает на голове, и по штанине расплывается кровавое пятно. В безотчетном порыве он опускает винтовку, бросается на помощь.
– Погоди, перевяжу…
Он делает шаг к нему, но в этот момент свинцовый слепень по касательной задевает ему шею, и все тело словно пробивает электрическим разрядом. И немедленно пронизывает болью – такой острой, как будто все нервы собрали в горсть и одним рывком выдернули. Застонав, Бескос роняет винтовку, падает на колени. И теперь уже Маньас спешит выручить его.
– Сату! Сату!
Припав к земле, спрятавшись за скалой, они осматривают раны. У Маньаса прострелено бедро – классическая рана навылет: вот входное отверстие, а вот выходное. Течет кровь, но не толчками и не слишком обильно, а это значит, что ни вена, ни артерия не задеты. Он сам стоически достает из кармана перевязочный пакет и вырезанный из автомобильной шины жгут, которым Бескос стягивает ему ногу, и пальцы его становятся липкими от крови, алыми пятнами проступающей на бинтах.