– Не хотел бы я сейчас быть там, – продолжает Горгель.
– Да мы уж были там, – говорит Селиман.
Он держит на плече свой маузер, к шомполу которого привязана недавно обнаруженная в кустах и, без сомнения, последняя на этом берегу Эбро курица: на то, чтобы поймать ее и свернуть ей шею, ушло не больше полминуты. Горгель ласково смотрит в темные прямодушные глаза мавра, на его седеющие усы, переходящие в отросшую за несколько дней бородку, на сдвинутую к затылку грязную и бесформенную феску с вышитым на ней капральским шевроном.
– Все же война, Селиман, до жути странная штука, – говорит он.
Мавр смотрит с интересом:
– Почему так сказал?
– Сам не знаю. – Горгель скребет шею, покрывшуюся коркой грязи. – Встречаешь людей, которых иначе в жизни бы не встретил… делаешь такое, что и во сне бы не приснилось… И убиваешь.
Широкая улыбка вспыхивает на закопченном лице мавра.
– И тебя тоже убивают, земляк.
– Нас, как видишь, пока что не убили. А ведь сколько раз пытались… А мы все живы.
– Инш’алла, Инес.
– Хинес.
Мавр, подняв руку со сжатыми пальцами, делает жест, означающий покорность судьбе:
– Впереди еще много войны будет.
– Ты, черт побери, умеешь утешить.
Горгель берет свою винтовку и идет следом за Селиманом. Подразделение, куда их зачислили, размещено в тихом месте и должно охранять восточную часть берега. Здесь нет стрельбы. И вообще ничего не происходит, если не считать, что время от времени новые дезертиры и перебежчики пытаются на этом участке сдаться в плен франкистам, испытывая при этом не столько беспокойство, сколько облегчение.
– Я ведь был из тех, кто, как говорится, мухи не обидит. Работал себе плотником…
– Судьба так захотела… Стал солдатом и убиваешь красный зболочь.
– Да, похоже на то.
– Мактуб. Судьба…
– И коммунисты мне ничего плохого не сделали, пока не начали пулять в меня. А пуляют потому, что я здесь, а не у себя дома, где мне и полагается быть.
– Пуляют тебя потому, что красные. Плохие люди. Жгут церкви и мечети, не верят во Всевышнего, во владыку мира. Это говорит святой Франко, да будет благословенно имя его.
– Насчет Бога я тоже не очень понимаю. А насчет Франко – еще того меньше.
– Но я тебя слышал молиться, брат.
– В такие дни многое сделаешь впервые в жизни.
Из кустарника неподалеку доносится тошнотворный, густой смрад. Слышно, как звенят мухи. Горгель теперь уже отлично знает, что это означает. И хочет поскорее пройти мимо, однако мавр, любопытствуя, сворачивает туда.
– Брось, Селиман… Идем.
– Спокойно, брат.
– Да я спокоен, только воняет нестерпимо.
– Ты зажимаешь нос, я смотрю.