– На войне у каждого свое место, – замечает он.
Халона этот довод не убеждает.
– Так, может, махнуться? Как считаешь? Мы будем на снимочках красоваться, а она под пулями сидеть? И она, и Негрин, и даже сам товарищ Сталин?
– Не болтай.
– Раньше нам говорили, дескать, фронт – повсюду. Говорили? Сейчас есть и фронт, и тыл, а мы как сидели в окопах, так и сидим.
– Ну хватит, хватит.
– Ладно, товарищ майор… – Халон перекладывает винтовку на другое плечо. – Ты мне еще скажи, что лучше ошибаться вместе с партией, чем быть правым против нее.
– Заткнись, я сказал. Услышит тебя наш политкомиссар – мигом отправит в бессрочный отпуск.
– Думаешь, услышит? Сомневаюсь я что-то. Его ночью кокнули.
– А-а, да… Это я по привычке.
– Стрелять комиссаров?
– Ссылаться на него, дубина! Не придуривайся.
– Вот и фашисты нас вздрючили по привычке.
Это верно, с горечью думает Гамбо. И Гарсию, и еще многих. А о лейтенанте Ортуньо не известно ничего. Гамбо спрашивает себя: сколькие сумели перейти линию фронта? Сколько выживших из его батальона смогли добраться до Аринеры и сколько бродит сейчас, так же как и сам он со своими людьми, пытаясь выйти к переправе?
Сделав еще несколько шагов, он оборачивается и смотрит в суровое грязное лицо солдата:
– Халон…
– Что?
– Ты же коммунист, мать твою…
Тот кивает и похлопывает по своей винтовке – только она одна сверкает чистотой.
– Голову не морочь, товарищ майор… Даже если бы и не был, останусь с тобой до конца.
Когда сержант Экспосито и Пато Монсон выходят к берегу, на переправе, сильно изогнутой вправо под воздействием течения, творится настоящий хаос, однако она продолжает пока действовать: неширокие мостки длиной сто пятьдесят метров, уложенные на лодки или большие пробковые поплавки, ходят ходуном под ногами обезумевших людей, с которыми едва справляются несколько сержантов. То и дело кто-нибудь срывается и либо сразу идет ко дну, либо его уносит быстрое течение. Другие, вымазанные илом по колено, толпятся на берегу, надеясь на место в какой-нибудь лодке, из тех, что очень медленно пересекают сейчас реку: на пути туда они переполнены, на пути обратно в них лишь по двое гребцов.
– Не переправимся, – безнадежно говорит Пато.
– Спокойно, товарищ! – отвечает сержант. – Сейчас увидишь.
Дорога, ведущая из Аринеры, завалена брошенным оружием и снаряжением. Человек тридцать раненых – кто на носилках, кто сидит или полулежит на земле – ждут, что их погрузят на лодки, но санитары исчезли, и никому до них нет дела. Время от времени с другого берега, из Вертисе-Кампы, в надежде задержать продвижение франкистов бьет артиллерия: снаряды, с треском раздирая воздух, рвутся где-то за рекой на окраинах Кастельетса. Между ними и берегом, где совсем недавно прошли Пато с Экспосито, слышен гром пальбы, как будто там еще держится последний узел сопротивления, прежде чем все рухнет и начнется повальное «спасайся кто может».