Комиссар, не меняясь в лице, медленно пьет вино. Облизнув тонкие холодные губы, ставит стакан на стол.
– Не все ли равно, если даже и так?
– Совершенно не все равно! Потому что прежний механизм уже не работает. Война в тылу шла ни шатко ни валко, и это повлияло на боевые действия.
– Вопрос в действенности принятых мер, товарищ. Ты слышал об ответственности? О самокритике? Говорит тебе что-нибудь это слово? О степени вины?
– А-а, вот и словечко «вина» выскочило… Но люди, сидевшие в окопе, ни в чем не были виноваты.
– Уверяю тебя…
– Можешь не стараться, не уверишь!
– Да дай же ему сказать, Гамбо, – примирительно вмешивается подполковник.
– Нет, извини. Не дам. Я пришел с передовой, где потерял чуть ли не всех своих людей, а потому право говорить принадлежит мне. И говорю, что если кто и виноват, то уж не те, кто сражался там, а вы и, быть может, я.
Русо душит ярость. От его обычной ледяной сдержанности и следа не осталось.
– Я не потерплю, чтобы со мной говорили в таком тоне.
– Не потерпишь? – Гамбо достает из кобуры длинноствольную «льяму» и сует ее в руки комиссару. – И что будешь делать? Прикажешь расстрелять меня? Отдашь под трибунал человека, у которого послужной список побогаче, нежели у Листера или Модесто, и уж во всяком случае – чем у этого шута Кампесино? Я не насилую женщин, не напиваюсь, не удираю как заяц при виде фашистов!
– В самом деле, Гамбо, мне не нравится твой тон, – говорит задетый за живое Ланда.
– А вот мне не нравится, когда идешь в бой, думая, что подчиняешься военному, а оказывается – что билетеру из кинотеатра «Авенида».
– Это уж чересчур, Эмилио, ты переходишь все границы! – побледнев, говорит Ланда. – Это подло! Я понимаю, после всего, что ты пережил…
– Знаешь, где видал я твои границы… И потом, я говорю не про тебя, а про товарища комиссара.
– Приказ есть приказ, – говорит Русо, протягивая ему пистолет.
– И обсуждению не подлежит.
– Для тебя тоже.
– Верно, – соглашается Гамбо. – Дисциплина, мать ее. И потому я несу ответственность вместе с вами. Вся разница в том лишь, что мне жалко моих убитых парней.
– А нам, думаешь, не жалко?
– Кончай, Фаустино, не крути мне мозги. Ты знаешь их по именам? Я вот знаю всех погибших из батальона Островского. А для вас это вроде как дождь пошел в разгар вербены[69], когда самый пляс начался.
– Сравнения у тебя… – говорит комиссар и тут же осекается. – Короче говоря, мы должны выполнять приказы. Партия превыше всего.
– Партия твоя… В грош ее не ставит никто. Облапошивают ее кто во что горазд. В Барселоне три правительства: республиканское, Хенералидад и баскское, хотя хрен поймешь, чем оно-то правит. И каждое тянет в свою сторону… Расстрелять бы их всех к известной матери… Всех.