– Давай.
– Я бы на твоем месте расположил их между высоткой и кладбищем: там отменный плацдарм – небольшая лощина, которая отлично вас укроет. Так и так я оставлю тебе сержанта, чтобы показал тебе местность и разметил позиции… Зовут его Эрнандес, надежный малый. Астуриец, как и ты. Как станет не нужен, отошлешь его ко мне.
Два темных силуэта прощаются:
– Ну, удачи тебе в городке, товарищ.
– И тебе, Гамбо. Салют – и да здравствует Республика.
– Согласен. Пусть живет вовеки веков.
В сопровождении ротного фельдшера, который несет ранец с медикаментами, Хулиан Панисо прокладывает себе дорогу среди солдат, толпящихся на ступеньках подвала.
– А ну расступись. Дай пройти. Дай пройти, кому сказано?!
Света почти нет, только горит внизу огарок, и подрывник расталкивает бойцов, чуть видных в полумраке.
– Марш отсюда, – говорит он. – Пошли вон все. Разойдись по своим местам! Если фашисты сейчас начнут контратаку, они нас тут тепленькими и возьмут.
Наконец Панисо и фельдшер добираются до подвала – узкого и пыльного помещения, и в свете огарка можно разглядеть наваленные у стены кукурузные початки, битые кувшины и расстеленное на полу солдатское одеяло, на котором лежит роженица, отпущенная легионерами часа два назад.
– М-мать твою, – говорит фельдшер, увидев ее.
Женщина ниже пояса – голая, черное платье задрано до поясницы, темные чулки спущены до лодыжек, и между широко разведенных ног возится старуха, вышедшая вместе с ней. Время от времени роженица содрогается всем телом и кричит. Утробные стоны сменяются то хриплыми воплями, то отчаянным тоскливым воем – так выло бы животное, которое, лишив возможности защищаться или убежать, привязали и мучают.
– Дыши и тужься, – говорит старуха. – Дыши и тужься.
Ольмос с автоматом на коленях сидит на полу рядом с женщиной, держит ее за руку. Вернее сказать – женщина мертвой хваткой вцепилась в его руку, словно это дарует ей облегчение, утешение, воскрешает память о другом мужчине, который бы должен быть здесь, однако не пришел.
– Я такого еще никогда не делал, – бормочет фельдшер.
– Значит, сейчас самое время начать, – тоном, не терпящим возражений, отвечает Панисо.
Побелевший фельдшер сглатывает в нерешительности слюну:
– Что начать-то?
– Понятия не имею. Сам должен знать.
– Старуха вон справляется.
– Вот и помоги ей.
– Я не сумею! Клянусь тебе, не сумею.
У него дрожат и голос, и руки. Панисо толчком в спину заставляет его приблизиться к женщине.
– Давай пошевеливайся. Приступай.
И парень наконец снимает с плеча сумку, опускается на колени возле роженицы. Панисо смотрит на дверь, ведущую к лестнице. На ступенях все еще толкутся солдаты.