– Поздоровайся, это барон Штакельберг, – шепнул мне кто-то из взрослых.
Мне это запало в душу, хоть я не был ещё даже пионером и плохо знал про революцию. Все – с именами-отчествами, Пал Саныч, Иван Димитрич, а этот – особенный, по имени Барон…
Торжество проходило за столом, который казался мне бескрайним. За ним свободно умещалось человек двадцать, а втиснуться могло куда больше. Тарелки и чашки, вилки и рюмки красовались на нём разнокалиберные, ибо ни одного целого сервиза не сохранило советское время. Но в ансамбле с картинами в золочёных рамах на стенах, высокими зеркалами, сурово-громоздкими шкафами, под модерновыми завитками бронзовой люстры они составляли мизансцену благородную, даже величественную. Застолья проходили довольно-таки чинно, и тому были две причины, первая: вина испивали чуть-чуть, и вторая: молодого люда средь гостей становилось с годами всё меньше. Двадцатый век искоренял петербургско-ленинградский род и племя. У моей бабушки было десятка два родных, двоюродных и троюродных братьев и сестёр; у моей матери – четыре; у меня – одна троюродная сестра, с которой мы не видимся вот уж лет двадцать… Круг, соединяющийся за этим столом, на моих глазах старел, сужался… Исчез.
Ну а тогда гости приходили и к бабушкиной сестре, моей крёстной. Она переехала в нашу Квартиру уже при мне, в шестидесятых годах. Ей досталась бывшая большая гостиная, разгороженная прежними жильцами на две комнаты. Тут стояла чудесная и неудобная мебель розового дерева, огромное трюмо и, главное, прекрасное пианино «Беккер» 1905 года. Крёстную, занимавшую раньше заметные должности в системе Минздрава, навещали гости весьма разнообразные – врачи, отставные совработники, доктора наук; самыми интересными были её школьные подруги, «владимирки», как мы их называли.
Крёстная училась в Свято-Владимирской церковно-учительской школе при Новодевичьем монастыре. Основательницей и попечительницей школы была Екатерина Победоносцева, вдова знаменитого идеолога самодержавия. О ней «владимирки», когда собирались, всегда вспоминали, и всегда восторженно.
Они вообще были очень восторженны. Они представляли собой ту категорию ленинградских-петербургских старух дореволюционной формации, присутствие которых придавало городу неповторимый аристократизм и с исчезновением которых начался распад городской среды. Они были маленькие, чистенькие, аккуратные; они говорили с характерным старинным петербургским акцентом, очень чётко выговаривая согласные, почти по слогам; говоря, они всплескивали руками и поднимали очи горе, подобно Марии Магдалине на картине Тициана. Они держались очень прямо: когда они сидели, их спины не касались спинок стульев. Они вели эмоциональные беседы о выставках в Русском музее, о концертах в Филармонии, об экскурсиях по городам Золотого кольца, реже – о своих родных и знакомых, и ещё реже – о международном положении, неизменно осуждая Америку и восхищаясь политикой СССР. Обсудив всё это, восторженно оценив игру Рихтера или вытащенные из запасников эскизы Александра Иванова, они пододвигались ближе к пианино. Крёстная садилась за инструмент, начинала играть (она даже в старости играла прекрасно), а «владимирки» – петь. Это было немножко смешно, но очень трогательно. Пели тонкими старушечьими голосами, но чисто, правильно и вдохновенно. Их репертуар составляла невообразимая классика – не ниже романсов Чайковского. В заключение непременно пели итальянский романс «Санта Лючия»: