— Но ведь теперь его хутор никому не нужен, — заметила дочь.
— Теперь не нужен, но когда-нибудь может снова понадобиться, этого-то Юри и боится. Скажем, появится опять в Кырбоя предприимчивый хозяин, вроде Оскара, думаешь, он не позарится на Катку, хотя бы из-за заливных лугов. А что Катку без заливных лугов? Ровным счетом ничего! Там ведь и не прожить без них, с голоду помрешь. В тот раз Оскар давал ему за эти луга столько же, сколько стоило все Катку, а под конец даже больше, предлагал из глупого упрямства, лишь бы настоять на своем, лишь бы заполучить эти луга.
— Однако так и не купил их?
— И по сей день не купил бы, будь он жив. Правда, умер он, твердо веря, что Юри в конце концов сдастся, возьмет деньги, но я не верил в это тогда, не верю и теперь. Да и все кругом говорили, что каткуского Юри не согнешь, он лучше станет есть одну соленую салаку, потуже затянет ремень, но хутор не продаст ни за какие деньги. Все дело было и остается в том, что мы чужие, не здешние, а чужаков тут не любят, чужака они всегда рады высмеять. Они считают, что настоящий человек не бросит родной дом, не пойдет бродить по свету, выпрашивая хлеба или земли, вырывая их у других.
— Что же они сами не купили Кырбоя, почему позволили перейти ему в наши руки? — удивилась Анна, которую рассказ отца заинтересовал не на шутку.
— Ни у кого здесь не было тогда таких денег, чтобы подступиться к Кырбоя, да и где им было взять тут столько денег! Ведь и мы бы их не имели, если б Оскар из России не привез. Здешние хуторяне это знают, и этого-то они не могут простить нам по сей день. С пьяных глаз мне многие говорили: «Кабы вы деньги здесь заработали да купили Кырбоя, мы бы еще поглядели, как вам это удалось, а так — эко диво, подумаешь!»
— Не все ли равно, на какие деньги усадьба куплена, — заметила Анна.
— Видно, не все равно, раз они так говорят, — ответил Рейн. — Они ненавидят чужие деньги, должны быть свои, здесь заработанные. Поэтому я уверен, что если каткуский Юри не сегодня-завтра помрет и оставит усадьбу сыну, тот тоже ее не продаст, нам во всяком случае не продаст, разве что кому другому.
— Неужели сын так на отца похож? — спросила Анна; разговор этот интересовал ее все больше. — Ведь он и не должен был наследовать усадьбу, но началась война, брата убили, вот Виллу и приехал сюда; мне об этом на троицу рассказывали.
— Все это так, — согласился отец, — он везде успел побывать: и в Таллине, и в Тарту, и в Риге, всю Россию исколесил. Там-то он и овладел всеми этими распрекрасными науками — научился барышничать, гнать самогон, пьянствовать, буянить. Он ведь точно одержимый был. Теперь-то, слышно, присмирел немного, после того как в тюрьме посидел. Вот ведь до чего дошел — человека убил, хвать дубиной по голове — и готово. А теперь работает, только неизвестно, надолго ли его хватит. Камни взрывает на Кивимяэ, грохот такой, что весь лес гудит. Только вчера и сегодня что-то не слышно, может, тоже за сено принялся. Я шутки ради пошел поглядеть, что он там на Кивимяэ делает. Ну нет, я бы на его месте не стал этим заниматься, пусть бы камни лежали, где лежат, я бы лучше канавы стал рыть или возить землю на пески. А он с камнями возится, ведь ни за что не бросит, сумасшедший какой-то. Есть люди, которые ничего не умеют делать спокойно, не теряя рассудка, вот и Виллу такой. Оборудовал себе мастерскую, чем только не собирался в ней заняться, а теперь инструмент ржавеет, работы нет, да и не будет, — откуда ей взяться. Построил погреб — такой погреб, что, пожалуй, для Кырбоя подойдет, а в Катку он на что? Видно, не знал, куда деньги девать, что за самогон выручал. Катку каким было, таким и осталось, только погреб словно из другого мира. Вот люди и зовут теперь каткуского Виллу Погребным Виллу, такой теперь погреб в Катку.