Я пишу вам все это не чтобы уговорить вас ехать (вы ведь пишете, что уже решили), а чтоб успокоить вас, показать вам правильность этого решения.
Теперь насчет выбора места. Если вы Soulac'a не боитесь (по причинам сентиментальным, которые я вполне уважаю), если это только вопрос общества, то имейте в виду, что Soulac гораздо безопаснее, чем у Ани. Я не знаю местности, где Аня живет, но знаю, что она смежна с крупнейшим заводским районом и что она не так уж далека от возможных фронтов. Soulac же идеален – дальше всего от возможных "театров" и в пустой местности, где бомбовозам нечего искать. Но тут уж я не хочу давить на ваше решение: если вам Soulac представляется очень неприятным, езжайте к Ане.
Теперь насчет Джеки. Идушка, я очень прошу вас, возьмите его с собой, это вам обойдется, может быть, в 100–150 фр. и немного возни в дороге, но ваше сердце будет радоваться, и греха не будет на душе. Попросите кого-нибудь справиться на вокзале, как ее можно провезти и что нужно сделать. Я знаю, что это разрешается. И с вами в вагоне, и даже, кажется, без корзины, нужно только заплатить за билет. Если вы ее возьмете, эта поездка вам меньше будет казаться бегством и будет больше походить на обыкновенное путешествие. В деревне собака мешает меньше, чем в городе, да и в жопу их, людей, не любящих животных. Даже если вы поселитесь у Ани, вы ведь поселитесь у нее временно, а потом найдете себе комнатушку.
Из воспоминаний Мишеля Карского
Я смутно вспоминаю ночные бомбежки, сирены и отдаленные пожары, что, возможно, соответствует немецким бомбардировкам нефтяных складов в районе Исси-ле-Мулино и Булонского леса. Мать не хотела спускаться в убежище и во время бомбежек брала меня к себе в постель.
Что мы делали во время поражения и исхода? Я не помню, но знаю, что в момент перемирия мы с матерью находились в Оверни, в районе Пюи де Дом. Мы жили там в одном доме с Присмановой и молодой женщиной, Шарлоттой, моей первой преподавательницей фортепиано. И я запомнил, как однажды утром Шарлотта спустилась по лестнице и, рыдая, сообщила, что "мы попросили перемирия", и как Присманова прервала ее, сказав, что ради такой новости ее можно было и не будить.
Когда отец отправлялся на фронт, он взял с собой свой велосипед. В один прекрасный день 1940 года он обнаружил, что все офицеры, никого не предупредив, уехали, погрузив на машины свой багаж. Отец все понял и, больше не колеблясь, сел на велосипед, решив добраться до Оверни, к своей семье. (Те из его сослуживцев, которые остались, через несколько часов оказались в плену). Он ехал, не останавливаясь. На исходе сил, небритый, грязный, измученный, он, как заведенный, продолжал крутить педали. Первыми его увидели наши французские друзья, Колье, которые жили неподалеку от нас, сам он уже никого не узнавал.