Папу мы не видел никогда. Маму тоже. Мы видели их сына Алика.
Алик был младше нас. Ему было, вероятно, лет восемнадцать. Чем он занимался, неизвестно. Но он все время сидел возле окна на первом этаже и тоскливо смотрел, как мимо него к нам идут разномастные представительницы прекрасного пола.
Алик был довольно пухлый молодой человек, у которого вечно текло из носа. Он был простужен всегда, зимой и летом и при любой погоде. На подоконнике перед ним грудой лежали мокрые носовые платки. Еще у него, наверное, всегда болело ухо, потому что голова была обвязана шарфом, из-под которого с одной стороны торчал здоровенный кусок ваты. Отличительной чертой Алика был нос. Никогда ни до, ни после я не видал такого носа. Он начинался у окна, пронизывал узенький палисадник, доставал до тротуара и об него спотыкались прохожие. И из него все время текло. Было ощущение, что Алика приделали не к своему носу. Просто так случайно вышло. При рождении не того ребенка присобачили не к тому носу. При этом мама Алика, видимо, считала, что Алик простужен, потому что плохо кушает. Кроме носовых платков перед ним на подоконнике всегда стояла тарелка с какими-то булочками, конфетками и пирожками. И он все время жевал.
И он нам завидовал. Он завидовал нам страшно. Дело в том, что у Алика никогда никого не было. Алик был девственником. О том, как появляются дети, он знал только от мамы, на примере пестиков и тычинок. Но природа брала свое, и он ныл. Он был потрясающий «ныла». Он звонил нам по телефону и ныл. Он звонил утром и вечером, ночью он звонил тоже. Он ныл по телефону и иногда, когда мамы не было дома, у нас под окнами. Он ныл у нас в подъезде у лифта и под нашей дверью. Иногда он шел за нами до автобусной остановки и ныл. Он ныл отовсюду. Мы уже боялись включать телевизор, радио и утюг. Мы боялись, что он начнет ныть оттуда тоже. Мы его ненавидели, но ничего сделать не могли. И до этого-то было худо, а когда косяком мимо него к нам пошли стюардессы, стало совсем невыносимо.
– Ребята… – ныл он гнусавым своим голосом. – Ну что, вам жалко, у вас вон сколько, ну подарите мне одну…
– Отстань!
– Ленчик, ну ты же добрый, ну что тебе стоит, ну скажи им…
– Уйди!
– Генашка, скажи им, ну что они издеваются, я вам тоже что-нибудь подарю!
– Алик, отвали!
– Марик, ну хоть ты, а? Я быстро, вы даже не заметите, а? Ну Маркушечка. А, Маркушечка?
Это было ужасно. Он уже стал сниться нам по ночам. Мы боялись сойти с ума или, что еще хуже, вдруг, проснувшись, обнаружить его рядом на своей кровати. Или под ней.
Был еще один человек, которого мы ненавидели. Был еще Илюшка. Илюшка, который сейчас народный артист Илья Олейников и один из славной пары «Городков», тогда учился тоже в цирковом училище на эстрадном отделении и жил в общежитии. Был он, как и теперь, высотой с телеграфный столб, с таким же «гуттаперчевым» лицом, но по тем временам еще и худ невероятно, потому что жрать было нечего. Поскольку они с Генашкой учились в одном училище, только Илюха был на курс младше, он регулярно приходил к нам питаться. Как сейчас, так и тогда он был ужасно симпатичный малый, какой-то весь трогательный, нескладный и веселый. Мы с ним дружили, но мы его ненавидели. Он особенно любил приходить к нам, когда по телевизору передавали футбол. Тогда он приходил, закрывался в большой комнате, включал телевизор на всю громкость, брал из-под дивана трехлитровую банку с вареньем, столовую ложку и болел. Болел он так тяжело, что за первый тайм сжирал всю банку. В перерывах между таймами он репетировал. Арканов написал ему монолог какого-то идиота, на которого никто не обращал внимания. И он вроде ходил босой и топал ногами по лужам, обдавая прохожих брызгами, чтобы его заметили. И вот в перерыве между двумя таймами Илюша засовывал под диван пустую банку, снимал ботинки и показывал нам, как у него это получается. Он топал босой ногой так, что звенели стекла и прибегали соседи снизу узнать, что случилось.