Вячеслав Тихонов (Соловьёв) - страница 16

Семнадцать мгновений весны

Я посмотрел первый раз «Штирлица» в санатории в каком-то. Странно. Я никогда вообще не бывал в санаториях. А тут каким-то образом меня занесло не то на пять, на шесть дней в сочинский санаторий, и я там вместе с отдыхающими посмотрел какую-то серию «Штирлица». И на меня такое прекрасное впечатление произвел Вячеслав Васильевич. И я сразу понял, чем именно он меня захватил не только как зрителя, но и как режиссера. Я вдруг увидел, как с годами он становится красивее и красивее. Как с годами его черты, его волшебные, ненормально прекрасные черты его аристократического лица вдруг обретают какие-то дополнительные нотки такой мужественной, упрямой сопротивляемости неумолимо движущейся жизни. Он был замечательно красив. И я тут же, просто в этот же вечер, набрал номер телефона, позвонил ему и сказал: «Вячеслав Васильевич, вообще замечательная работа, замечательная картина. Вам дико идет эсэсовский мундир». Что ему ужасно не понравилось сразу, он сказал: «Тоже нашел за что похвалить». — «Нет, я звоню по другому поводу. Я вам звоню по поводу того, как вам идет, так сказать, возраст. Как он идет вам на пользу даже внешним параметрам вашего лица. Оно становится прекрасным». Он опять такую выдержал паузу и сказал: «Лучше бы оно было менее прекрасным, а возраст был все-таки помоложе. Лет на десять-пятнадцать. Ну, спасибо тебе, спасибо тебе за то, что ты меня хвалишь за то, чему я порадоваться не могу».

…И другие официальные лица

…И другие официальные лица

Ведь это действительно целое колоссальное событие в жизни нашего общества, нашей общей жизни — вот это появление Штирлица. Его невозможно объяснить как-то элементарно, понимаете. То есть ну трудно сказать… Вот Вячеслав Васильевич, поднапрягшись, замечательно изобразил патриотический подвиг советского разведчика, который проник в стан врага. Что-то там совершенно другое было и волновало души людей. Какая-то большая тоска, какая-то вот общенародная тоска — жить в чужом облике. В частности, в облике такого постоянного строителя коммунизма и постоянного строителя какого-то неизвестного, но светлого будущего. Вот это мужество сохранения личности в условиях враждебного окружения. А я хорошо помню, как я действительно всех этих стукачей-комсомольцев воспринимал как враждебное окружение, ну просто враждебное окружение. Меня никогда не привлекало сесть где-нибудь в окошке лет на пять и смотреть перед собой из этого окошка в каком-нибудь галстуке, накрахмаленной рубашке и с комсомольским значком. Хотя я понимал, что это, вероятнее всего, так сказать, выгодно и дает надежды на какие-то неведомые перспективы. Но противно! Не хочется! И вот это вот ласковое ощущение того, что все равно можно остаться человеком в любой одежке, даже в столь отвратительной, как эсэсовский мундир. Вот что-то там такое вот было, что ужасно располагало людей. И что сделало Штирлица очень странным народным героем. Странно, да, как вот там какой-то, допустим, шпион в гитлеровской форме может стать народным героем. А Штирлиц стал народным героем.