Вячеслав Тихонов (Соловьёв) - страница 6
Это проявлялось во всем. Это проявлялось в манере говорить, это проявлялось в манере носить одежду, это проявлялось прежде всего в манере общения с миром, с белым светом, когда в каждом он ощущал достойного и подлинного собеседника. Ему вообще был не просто несвойственен — неведом никакой цинизм. Вообще никакой цинизм. Он не понимал, как можно цинично вести себя со своими собственными собеседниками. А своими собеседниками он ощущал весь Советский Союз, это все были его собеседники…
Кстати, я помню одну дико смешную вещь, которую обязательно хочу рассказать. Я однажды снимал картину в Казахстане. И в Казахстане, значит, вечером в номере было совершенно нечего делать. Пить водку уже было невозможно, почему-то смеркалось рано, и я в ужасе сидел и смотрел по телевизору картину «Семнадцать мгновений весны», любовно дублированную на казахский язык нашими казахскими коллегами. И я вдруг увидел Вячеслава Васильевича Тихонова, который с абсолютной такой свободой говорит: «Калаберды, малберды, Мюллер, калаберды, малберды, гур-гур-гур-гур, Мюллер». «Алберды, Штирлиц, — говорил Мюллер. — Алберды, ну-ка, останьтесь». Это была песня. Настоящая песня! Но опять-таки в этой дико смешной нелепой песне, да, как ни странно, проглядывало то самое изначальное уважение Тихонова к своей родине. А его родиной был и Казахстан, его родиной была и Туркмения, и Армения… Все ее люди, жившие в нашем Советском Союзе, не то что знали, они точно так же, как и в России, считали его самым красивым, самым благородным, самым удачливым членом их собственной семьи. Вот такое исключительное актерское чудо.
Майские звезды
Это в общем-то отдельный разговор о фильме «Семнадцать мгновений весны». Но он будет дальше. А в 68 году я пришел на киностудию «Мосфильм». Пришел, как будто меня там кто-то ждал. И охранники вместо того, чтобы спросить: «Ты кто такой?» — говорили: «Проходите, пожалуйста, проходите, пожалуйста». Я этого «проходите, пожалуйста» ждал четыре года, никто меня туда не пускал, на киностудию «Мосфильм», нипочем, пока я случайно не встретил на улице моего учителя Михаила Ильича Ромма, который тоже, как и Тихонов, по улицам не ходил. Это была абсолютно счастливейшая встреча. Потому что он вылез из машины с тем, чтобы подойти к табачному киоску и купить себе тогда только вышедшие первые сигареты с фильтром «Краснопресненские». Это был такой шик, когда Ромм брал пачку, доставал сигарету, а на сигарете была какая-то немыслимая для нас какая-то фигня — фильтр, и он курил ее с фильтром. Вот он вышел из машины купить сигареты с фильтром и по пути встретил меня. Спросил. А прошло уже четыре года, как я ушел из института. Не учился уже. Он: «Как у тебя дела? Как у тебя жизнь?» И тут я как-то осмелился. Конечно, я бы никогда в нормальной жизни не осмелился бы сказать ничего, кроме «хорошо, спасибо, хорошо, нормально». Как мы обычно отвечаем друг другу, имея в виду совершенно что-то другое. А тут я как-то был уже доведен до такой степени отчаяния, что сказал: «Михаил Ильич, что-то чудовищно у меня складывается жизнь». «Почему?» — спросил он у меня. Я говорю: «Вот. Меня как-то никуда не пускают. Абсолютно не хотят воспользоваться результатами вашего обучения. Ни у кого нет ни малейшего желания воспользоваться результатами обучения». — «А где же ты?» Я говорю: «Нигде. Вот на улице. Просто на улице. Ну снимаю там какую-то квартиру за какие-то деньги. Вообще непонятно на что». Он говорит: «Да это все бред собачий. Ну-ка давай, завтра приходи на „Мосфильм“». Потом подумал, говорит: «Ко мне нельзя в объединение… У меня там трудные дела. Стучат». Я говорю: «Почему стучат? На кого стучат?» — «На меня стучат. Трудные дела. А вот я тебе посоветую пойти к одному благороднейшему, великолепнейшему, нежнейшему человеку, которого зовут Лев Оскарович Арнштам».