Ф. И. О. Три тетради (Медведкова) - страница 28


3. А вот про Живаго. Сам Пастернак рассказывал, что на него с детства производила невероятное впечатление молитва Христу, «сыну Бога Живаго». В его романе (одном из тех особенных произведений, названных именем героя) первое упоминание доктора такое: «Кого хоронят? – Живаго». То есть хоронят живого. Сильнее ни подумать, ни сказать невозможно. Но вот, открывая в очередной раз стоящего на полке Даля, я вдруг читаю его полное название: «Толковый словарь живаго великорусскаго языка», и все начинает двоиться, а Бог и Язык друг на друга накладываться.

4. И – опять же кстати – почему моя мама не взяла фамилию отца? Как это так случилось? Можно было не брать, но вокруг нас почти все пары носили (как смешно, что по-русски имя именно «носят», как кепку или сумку) одинаковую фамилию. А у нас так: мы с папой Ярхо, а мама отдельно – Медведкова, марку держала. Ведь не потому же не взяла, что Ярхо – фамилия еврейская? Или потому? Очень долго я вообще не знала, что это такое, «еврейское», и друзьям родителей бойко рапортовала, что «у нас в детском саду все русские, одна Светка из Промысловки»; они рыдали от смеха, и я давала на бис, не понимая, чему они так радуются. Светку белобрысую помню, а что это была за Промысловка? Может быть, поселок какой-нибудь на Севере. Когда же мне было лет шесть, папа показал мне свой паспорт, и там было написано «еврей». Внутренне я переполошилась. Что теперь мне с этим делать? Сразу подумала: это секрет. И еще: про «Промысловку» смешно, а про «еврея» нет. Так и стало «Ярхо-еврей» и все. Только фамилия и то, что в паспорте про это написано. Никаких других знаков отличительных.

Только фамилия. И еще чувство, что я не такая, как все, еще нетаковее, чем Светка.

Позднее, по моей просьбе, папа напишет замечательные воспоминания о своем детстве. Он назовет их «Из осколков памяти».

27 марта

1. Я получила от отца эти воспоминания в 1994 году (ему – 65 лет), по почте, в Париже. В конверте, присланном из Сан-Диего, где папа жил уже два года, лежал сложенный во множество раз, неразрезанный длиннющий лист бумаги, каких в природе не существует. Где он только такой достал? Свиток (сверток) или складень. Воспоминания доходили до выпускного вечера. Как я ни упрашивала его продолжить этот текст, он этого никогда не сделал (только добавил несколько развернутых ответов на мои конкретные вопросы). Главную цель своего рассказа папа определил как желание разобраться в своем «еврействе». И вот что он там, в частности, писал: «Не помню, когда я узнал о своей национальности (именно так! „еврей“ – национальность). В нашем доме не было ничего такого, что могло идентифицировать нас как евреев. Родители не соблюдали никаких еврейских обычаев, традиций, не отмечали еврейских праздников, у них не было книг на идише, не говоря уже об иврите. Я не был обрезан на восьмой день после рождения. Между собой отец и мать говорили, как правило, на русском языке и лишь изредка, когда не хотели, чтобы я понял, о чем они беседуют, переходили на идиш, который оба хорошо знали. Много лет спустя, когда я расспрашивал мать обо всем этом (отца уже не было в живых), она объяснила мне, что, во-первых, поскольку мы жили в русской среде, они хотели вырастить меня как „русского“, а во-вторых, в те времена учить ребенка еврейскому языку и держать дома книги на идише было небезопасно. Так или иначе, но я вырос и жил евреем только по паспорту».