4. Так, стало быть, и порешим, что все это легенда. Но при всей своей, повторюсь, призрачной туманности, несомненной сомнительности и навязчивой необязательности, легенда эта, которую, по всей вероятности, не мать придумала и в которую, возможно и даже наверняка, она верила, позволяла ей воспитывать меня так, как ей нравилось, то есть «благородно», по-старому, не просто как русскую, а еще и как дворянку, и даже скорее как француженку, чем русскую, с уроками французского языка, с бесконечными походами в Пушкинский музей (а не в Третьяковку), а потом с Питером и Эрмитажем, с театром, прогулками с книжкой по старой Москве, поездками в усадьбы с колоннами (таких-то и таких-то, как будто мы едем к ним в гости, как будто бы нас пригласили), так что жизнь казалась не столь отличной от той, стародавней, и, только приехав в Париж, я это осознала и была поражена своей старомодностью, в противовес радикальной современности и демократичности Европы (за которой я, правда, очень скоро обнаружила глубочайшие, античные и средневековые, корни).
А тогда, в 1979 году, я была уверена – как можно быть уверенной в содержании приснившегося под утро сна, – что, меняя фамилию «Ярхо» на «Медведкову», я не отказываюсь от роду-племени, а вступаю в какие-то иные мыслительные, нематериальные права, приобщаюсь к какой-то семье, наследую некоему тайному советнику, вельможе-анархисту, самодуру, изгнаннику, другу Бакунина. Изучая затем в Университете дворянскую культуру и архитектуру XVIII века – я чувствовала себя ее полноправной наследницей.
Что-то похожее описано Ромэном Гари в его романе «Обещание зари» (1960), посвященном его матери.
5. Интересно все же, что когда в 1998 году, уже в Париже, моя мама написала (и опубликовала под названием «Папа, мама и я») небольшие воспоминания о пережитой ею войне, она там семью Медведковых описала, ни о каком дворянстве не упоминая. Она писала, что родилась в Москве в 1934 году, а в 1938 году с папой и мамой переехала в Крым, в Симферополь, куда к тому времени уже переехали из Уфы старшие Медведковы. Дед, Анатолий Васильевич Медведков, пишет мама, спасая семью от преследований, продал в Уфе «поместье с прудом» (так!) и, вместе с другими уфимскими семьями, нашел прибежище в Симферополе, где купил два двухквартирных дома с большим участком земли на окраине города, в начале Феодосийского шоссе. Эти дома, с виноградником и фруктовым садом, я прекрасно помню. Там прошла часть детства. О бабушке, жене Анатолия Васильевича Медведкова, знаю только ее имя: Наталья Автономовна. О ней мама пишет, что она «характер имела властный, но мужа побаивалась». У Анатолия Васильевича и Натальи Автономовны было четверо детей: дочь Вера, замужем за Алексеем Евграфовичем Еварестовым (мама особенно отмечает, как ей в детстве нравилось это имя), и сыновья: Михаил, Леонид и Александр. Средний и, кажется, самый любимый, Леонид, учился в Ленинграде, в Лесотехнической академии. 9 августа 1937 года его арестовали, осудили тройкой при УНКВД, вынесли приговор «враг народа» и 24 августа расстреляли, а родителям написали, что приговорили к десяти годам без права переписки. Младший – дядя Саша – инженер, не бывший на войне инвалид войны: упавшая в их симферопольский двор единственная бомба оторвала ему ногу, и я помню его с протезом, виртуозно водящим машину с ручным управлением по горным крымским серпантинам, способным, подтягиваясь на руках, пересечь пляж, добраться до моря, плавать там быстрее всех с ластами на руках и колоть руками орехи, ибо руки у него были невероятной силы. А Михаил – старший – это мамин папа, мой дедушка. Он родился, как и все остальные, в Уфе (или в Охлибино близ Уфы, как написано в документах о расстреле Леонида), в 1908 году. Двадцатилетним юношей приехал один из Уфы в Москву и поступил на Высшие литературные курсы. Но ушел оттуда, не доучившись. Поступил в Институт имени Плеханова; работал в планово-финансовом отделе какого-то комбината, продолжая постоянно писать.