И второе отступление, в котором встретятся Фрейд и В. Г. Зебальд.
В самом начале книги Фрейда «Болезнь культуры», написанной в 1930 году, описывается город, похожий на Рим и состоящий из руин множества нагроможденных друг на друга подземных городов. Этот образ коллективного бессознательного, углубленного в прошлое, – один из важнейших в истории мысли и словесности. (Интересно сравнить его с описанием Ньюпорта в «Теофиле Норте» Торнтона Уайлдера, который автор, прекрасно знавший Фрейда, постоянно сравнивает с Троей, раскопанной Шлиманом.) Мы все, пишет Фрейд, живем на подземных руинах и знаем это. Но человек не может строить и жить на участке земли, постоянно подвергаемом раскопкам. Жизнь в социуме заставляет человека засыпать руины и возводить на их месте то, что Фрейд называет «протезом», позволяющим выжить. Важнейшая часть протеза – культура, превращающая подземную руину (которая есть одновременно и кладбище) в нечто чистое и красивое. Это в самых общих чертах.
В книге В. Г. Зебальда «Аустерлиц» герой ее не знает своего имени, живет и воспитывается как англичанин, до тех пор пока не заболевает смертельной меланхолией и не отправляется на поиски своего подлинного, отнятого у него, растоптанного имени, то есть имени своей матери – пражской еврейки, погибшей в концлагере. Это имя – Аустерлиц – название небольшого местечка в Богемии, где произошла знаменитая битва. То, что Аустерлиц узнает о гибели своей матери со слов его няни, превратит его латентную меланхолию в острую боль. Руина разверзнется у него под ногами, как открытая рана в груди. В поисках информации об отце, также еврее, депортированном из Парижа, Аустерлиц открывает другую руину, другое страшное подземелье: подвалы вокзала Аустерлиц в Париже, где хранилось во время оккупации конфискованное у евреев имущество. Неподалеку от этой «ямы» высятся башни Национальной библиотеки Франции; эту библиотеку Аустерлиц описывает с отвращением и презрением. Ибо она возведена над «пустым местом», над зараженной проказой канавой и в качестве «протеза» свидетельствует только об одном – о болезни.
3. Я полностью разделяю это чувство Аустерлица/Зебальда (и в эту новую библиотеку, во всем отличную от прежней, столь нежно любимой, на улице Ришелье, хожу только в случае крайней нужды, то есть никогда). Под моей фамилией «Медведкова» тоже зияет дыра – она находится между 9‐м и 10‐м километрами по Феодосийскому шоссе, там рядом деревня Дубки. Над этой страшной дырой нет и не может быть никакой постройки, нет и не должно быть культуры. Пусть там все замрет, смолкнет, оглохнет; пусть будет там мертвое место; пусть ничто там не высится. Особенно же пусть не будет там памятников, центров, музеев, мемориалов и библиотек. Я в них не верю, я им не верю. Пусть этой смертной, грязной дыре ответом будет безымянное, безликое Ничто. Пусть не будет там ничего воспитательного, интересного, на что можно было бы прийти, приехать посмотреть, а в конце концов и развлечься, выпить-закусить-посидеть, почему бы и нет, ведь жизнь-берет-свое. Пусть жизнь берет свое, я не возражаю, но где-нибудь в ином месте. Все это, конечно, символически; пусть там, в этих Дубках, все на самом-то деле цветет и зреет, но в «моих» Дубках эта рана, это место будет навеки засыпано солью. Пусть имя мое и его, выжившего моего дедушки, «Медведков», перекинется мостом, изогнется тропой, просочится ручьем; а я, носитель его, уйду, не оглянувшись, доверив хранить эту тайну кому-нибудь страшному и доброму (страшно доброму), какому-нибудь дракону из сказки. Ибо без сказки, летучей и крепкой, без мифа, настоянного на полыни, мне никак не обойтись. Пусть колосятся, шелестят надо мной сдутые ветром листы, испещренные мелкими буквами. Эти листы – не постройка, не культура, не мемориал, не хранилище, не стены и не крыша из бетона; они противоположны скульптуре, противовес культурно-холено-ядреному и картотечному (с гардеробом и вешалкой, с мусорной корзиной, указателем и туалетом направо и вниз по лестнице).