1. У меня над рабочим столом висит большая гравюра. Называется она «Devideuse italienne». Награвировал ее Жан-Батист Клод Шателен по картине Гюбера Робера в 1770 году. Робер тогда только что вернулся из Рима, где он в качестве пенсионера Французской королевской академии художеств прожил более десяти лет и много чего зарисовал и награвировал. Привез с собой в Париж массу материала и в числе первых написал по возвращении именно эту картину; ее купил капитан гвардейцев, некий господин Бодуан, а у него – сам король польский. Из Варшавы во время Второй мировой войны картина пропала. Так что осталась только эта довольно редкая гравюра, которая мне попалась однажды на блошином рынке. В каталоги произведений Гюбера Робера она обычно не входит, потому что гравюры, да еще с потерянных картин, мало кого интересуют. А мне эта гравюра подходит. Она мне кажется важным свидетельством того, с чем этот художник вернулся из Рима, с каким багажом, с какими идеями, выводами и решениями. Эта его первая после возвращения «Devideuse italienne» стала суммой опыта, накопленного в Риме. Вот что она изображает.
2. Руина. Колонны слева, колонны справа. Мощные, красивые, кудрявятся коринфские капители, изгибаются листья аканфа. Но капители большие, а стволы колонн короткие. В чем дело? Толстый культурный слой Рима. Торчат наружу останки его, а все остальное там, внутри, под землей. На этой погребенной древности – помост со ступенью. Между колоннами набиты доски деревянные: вдоль, поперек, а то и крест-накрест. Эти доски образуют стены, прозрачные, ненадежные, но все же стены. Меж досок прорастает зелень, споря с мраморной листвой капителей. И на столь же дощатой и столь же сикось-накось и наскоро сколоченной крыше – тоже поросль, трава, кустарник. Скоро там, где сейчас крыша, будет земля. То, что сейчас на поверхности, уйдет под землю, станет могилой. Те, кто там сейчас живет, станут мертвыми.
А кто же это? Что за люди?
Вот мужчина выходит в дверь, виден со спины, как часто бывают видны мужчины.
Вот ребенок, мальчик, в дверь напротив входит.
Вот девочка занята младенцем.
Вот собака спит в корзине, стоящей на табуретке.
Везде разные предметы в беспорядке накиданы. Понятно, что это дом: их дом. Может быть, дворик, терраска дома, кое-как в руине устроенная. А посредине, в центре этого сколоченного наобум, временного мира, на стуле, в профиль к зрителю сидит мадре. Сидит она спиной к колодцу, лицом к лестнице, и даже к двум: одной каменной, другой деревянной, то есть между «туда» и «оттуда»; между «вниз» и «вверх». Колодец уводит вглубь земли, где древний город захоронен; лестницы ведут наружу, где город современный, деятельный, где жизнь будет завтра. Между колодцем и лестницей сушится белье. Между ними сидит женщина: это сегодня. На ней рубашка, сверху платье без рукавов, фартук; на голове косынка. Она тут хозяйка. Линейное время представлено вертикалью: снизу (прошлое) вверх (будущее). А женщина между низом и верхом: посредине. Что же она тут делает? А шерсть в клубки мотает. Уже смотанные в корзинке рядом с ней лежат. Devideuse означает мотальщица. Так она сидит посреди времени и пространства, одна из трех Парок, та, что мотает: Лахезис. Круговым движением навивает, накручивает время, иное, не линейное, циклическое. Время повседневности. Женское время: накормить, уложить, постирать. И опять по новой. Божественное время: умер – воскрес. Перед матроной приспособление специальное стоит, на котором надет моток. Оно крутится, а женщина клубок свой, знай, вертит. А ты слушай да на ус мотай.