Мне приходится на мгновение остановиться, чтобы справиться с голосом. Я глубоко вдыхаю, ровно выдыхаю через нос, сосредоточившись на процессе дыхания.
– Но, видишь ли, Зигфрид, – подняв вверх указательный палец, говорю я, предварительно прорепетировав этот монолог. Мне очень нравится ясность и уравновешенность. – Мама не часто дотрагивалась до меня. Кроме тех случаев, когда я болел. А я болел часто. На шахтах все болеют часто: постоянные насморки, болезни кожи. Но я о другом. Мама давала мне все необходимое. Всегда была рядом. Всегда работала и заботилась обо мне в одно и то же время. И когда я заболевал, она…
Немного погодя Зигфрид пытается вернуть меня к утерянной мысли:
– Продолжайте, Робби. Выговоритесь. – Я пытаюсь продолжить, но у меня не получается, и тогда он предлагает: – Просто скажите, как можете. Избавьтесь. Не беспокойтесь о том, пойму ли я или имеет ли это смысл. Просто избавьтесь от слов.
– Ну, она измеряла мне температуру, – объясняю я. – Понимаешь? Совала в меня термометр. И держала меня на животе, знаешь, сколько нужно времени, три минуты. А потом доставала термометр и смотрела на него.
Я едва не воплю. Хочу заорать так, чтобы Зигфрид на какое-то время оглох, но прежде хочу довести дело до конца. Это почти сексуальное ощущение. Как будто принимаешь решение о женщине и не хочешь, чтобы она слишком тебя занимала, но все равно как телок на веревочке идешь вперед. Я пытаюсь справиться с голосом, чтобы он не подвел меня, пока я не закончу. Зигфрид молчит, и немного погодя я нахожу слова:
– Знаешь что, Зигфрид? Наверное, это выглядит забавно. Всю жизнь… сколько прошло с тех пор? Сорок лет? Понимаешь, и тогда, и теперь у меня сумасшедшее представление, что любовь – это когда что-то в тебя вставляют, а потом вытаскивают.