Ныне низенькие домики, покрытые римской черепицей, заменены железобетонными многоэтажными зданиями, а старая мельница в долине превращена в ночной кабак.
Во времена моего отца Кань была восхитительной деревней. Крестьяне безбедно жили среди холмов, покрытых апельсиновыми плантациями и оливковыми рощами. Померанцевые цветы продавались парфюмерным фабрикам в Грасс. У всех, кроме того, были огороды, куры, кролики. Инары, Портанье, Этабль держались крепко. Налоги были минимальные, жизнь недорогой, а доставшиеся по наследству небольшие сбережения помогали неплохо сводить концы с концами. Ничто не заставляло местных жителей продавать свой дом в верхней части Кань художнику или сад богатому рантье. Они не спеша взбирались на пригорки на своих осликах, не обременяя ни их, ни землю, ни окружающих. Отец чувствовал себя с этим народом в своей тарелке. Они мало интересовались его живописью, а он довольствовался тем, что поздравлял их с хорошим урожаем. Крестьяне располагали различными источниками доходов. Вино с некоторых склонов было жестковатым, но отличного качества, а рыбаки-неаполитанцы из Кро-де-Кань ловили сетью мелкую серебристую сардинку, которую отец считал самой вкусной в мире. Жены рыбаков разносили рыбу в плоских корзинах, удерживаемых в равновесии на голове, привлекая покупателей криком: «О пей! О пей!» («Свежая рыба! Свежая рыба!»). Некоторые из них позировали отцу.
В Кань отца особенно радовало, что «горы не торчат у тебя под носом». Он любил смотреть на них издалека. «Надо, чтобы они оставались тем, для чего их создал господь бог, — фоном, как у Джорджоне!» Он часто говорил мне, что не знает на свете ничего красивее долины небольшой речки Кань, когда за тростниками, которые и дали ей название, угадываешь гору Бауде Сен-Жане. Кань словно ждала Ренуара, и он полюбил ее, как посвящают себя существу, о котором грезят всю жизнь и которое, обойдя весь свет, обретают у своего порога. История отношений Кань и Ренуара — это история любви, и, как во всех историях о Ренуаре, в ней нет никаких событий.
Из разных домов, в которых мы жили, я больше всего запомнил, за исключением, разумеется, Колетт, дом почты. Там действительно размещалась почтовая контора и поэтому вокруг всегда сновал народ: кто приходил купить марку, кто дать телеграмму. Можно было заодно обменяться приветствиями с матерью или Габриэль, поделиться соображениями о хорошей погоде с отцом, который писал на террасе, закутавшись в шерстяной платок, с глубоко надвинутой на лысый череп фуражкой с наушниками. Почта находилась в большом помещении на краю города, там, где главная улица начинала круто подниматься в гору, превращаясь в лестницу из гальки. Мулы ловко взбирались по ее ступеням, доставляя жителям овощи и фрукты, собранные в поле. Как и всюду в Средиземноморье, поля находятся вне черты городских укреплений. В Кань почти не осталось следов городских стен, но в горожанах еще жив старый дух латинян. На севере Франции земледельцы разводят на фермах раздувшихся от молока коров, а южане с их пугливыми козами живут в домах, которые подпирают один другой. По вечерам мужчины сходятся на затененной платанами площади, где судят и рядят обо всем. У них сохранилась афинская агора. Они — цивилизованные люди! Живя на почте, мы находились в пределах городской черты и благодаря общеполезным функциям почтовой конторы у нас была своя маленькая агора на дому.