Тогда господствовала школа Фонтенбло>[38]. Поддаваясь вкусам публики, мой отец признал свое восхищение этими художниками природы: «Я балдел от изумления перед Руссо>[39] и Добиньи>[40]. То, что среди них самый великий человек Коро>[41] — мне стало ясно сразу. Его никогда не забудут. Мода не властна над ним, как и над Вермеером Дельфтским. Я возненавидел Милле>[42]. Его сентиментальные крестьяне напоминали мне актеров, переряженных в поселян. Сердце мое принадлежало Диазу>[43]. Он был мне доступнее. Я говорил себе, что если бы я был художником, то хотел бы писать, как он, что, возможно, мне бы и удалось. Кроме того, мне по душе, когда в лесном пейзаже чувствуется сырость. Пейзажи Диаза нередко пахнут грибами, прелым листом и мхом. Его картины напоминали мне о наших прогулках с матерью в рощах Лувесьенна и в лесу Марли».
Позднее Ренуару довелось познакомиться с Диазом. Он не мог без волнения рассказывать об этом эпизоде, как будто вновь становился благоговейно взирающим на мэтра юношей. Вот как произошла эта встреча. Ренуару еще не было двадцати лет. Он перестал заниматься росписью по фарфору благодаря обстоятельствам, о которых будет рассказано ниже, и зарабатывал на жизнь декоративными росписями. Когда он мог себе это позволить, Ренуар ездил в деревню писать на природе. Однажды в лесу Фонтенбло, когда он был на «мотиве», его вдруг окружила компания развязных парижан — подгулявших приказчиков галантерейных магазинов и гризеток, которые стали издеваться над его рабочей блузой. «К великому огорчению твоего деда, готовая одежда одерживала верх и люди стали напоминать манекенов. Готовая одежда плоха тем, что она делает элегантность общедоступной, и этим превращает ее в элегантность коммивояжерскую. Ныне рабочий рядится в буржуа за двадцать пять франков пятьдесят сантимов. В годы моего детства рабочие гордились своей профессией. Например, плотники даже по воскресеньям носили широкие бархатные панталоны с поясом из синей или красной фланели, маляры не расставались с беретом и галстуком-бантом. Потом они поступились своей профессиональной гордостью во имя тщеславия, чтобы походить на буржуа. В результате, улицы Парижа словно наполнены фигурантами из пьес Дюма-сына». И в заключение добавлял: «Это все вина англичан!»
Возвращаюсь к эпизоду в Фонтенбло. Ренуар сделал вид, что не слышит замечаний шутников, и продолжал писать. Один из шалопаев, подзадоренный этим молчанием, выбил у отца ударом ноги палитру. Можно себе представить хохот его дружков. Ренуар бросился на обидчика. Его тотчас повалили на землю полдюжины молодчиков. Девки били его зонтиками: «окованным концом по лицу, они могли выколоть мне глаза». Вдруг из кустов появился человек лет пятидесяти, высокий и крупный, также нагруженный принадлежностями художника. У него была деревянная нога и в руке он держал толстую палку. Незнакомец тотчас освободился от снаряжения и ринулся на помощь своему молодому собрату. Град ударов его увесистой трости быстро разогнал нападающих. Мой отец вскочил на ноги и принял участие в потасовке. Девки кричали, как напуганные куры, и цеплялись за своих кавалеров. Поле боя вскоре осталось за художниками. Не слушая благодарностей своего спасенного собрата, хромой подобрал холст и внимательно его рассмотрел. «Недурно, совсем недурно. У вас способности, несомненные способности. Но почему у вас все так черно?» Ренуар ответил, что многие художники, которыми он восхищается, пишут именно так. «Даже тень листвы обладает светом, — сказал незнакомец, — посмотрите хотя бы на ствол того кедра. Асфальт — условность, и долго она не продержится. Как вас зовут?» Они сели на траву, и Ренуар рассказал о себе и своих скромных желаниях. Незнакомец в свою очередь назвал себя. Это был Диаз. «Приходите ко мне в городе поболтать». Несмотря на свое восхищение, Ренуар никогда этим приглашением не воспользовался. «Мы бы вели беседы, обменивались мыслями. Я был молод, но уже знал, что несколько штрихов карандаша значат больше, чем самые великие теории. По крайней мере в моих глазах! Я никогда не пропускал дня, чтобы чего-нибудь не намарать, хотя бы яблока на листке записной книжки, ведь так легко утратить навык». Эти доводы отца меня не совсем удовлетворяют. Я склонен, скорее, отдать предпочтение голосу инстинкта, не вполне заглушенному восхищением и подсказывавшему юному художнику, что Диаз и он были людьми не совсем одной крови.