Никому ничем не обязан и вредишь только себе. Позднее, когда дал слово своему спутнику жизни, это становится предательством. И всегда плохо кончается…»
Но, по всей вероятности, Берта заинтересовалась другим кавалером и вернула отцу свободу. Такое предположение вызвали у меня его советы никогда не порывать самому. «Откуда ты знаешь, что прав? Действуешь в раздражении, перестаешь судить справедливо. А после жалеешь, чувствуешь себя виноватым».
Вот еще его совет: «Разлучайся со своей супругой почаще, но ненадолго. После короткого отсутствия встреча приносит радость. Зато после длительной разлуки ты рискуешь обнаружить, что она подурнела, а она, что ты стал дурен. Когда старишься вместе, перестаешь видеть друг друга. Исчезают морщины и полнота. Впрочем, любовь — это очень много, и я недостаточно мудр, чтобы все объяснить, но в нее входит и привычка».
После разрыва с Бертой в жизни моего отца произошло, как мне кажется, очень важное событие. Он купил свой первый ящик с красками, с полным набором — палитрой, чашечками, скребками и первый мольберт — маленький складной мольберт. Эти покупки ему помог сделать Шарль Лере. До этого старая тарелка служила ему палитрой, а льняное масло он смешивал со скипидаром в чашечке. От того времени сохранилось несколько холстов: портрет моей бабки и деда, несколько женских головок.
«Я еще не умел ходить, а уже любил писать женщин». И в сотый раз он рассказывал о своей матери. Тут не может быть и речи об «эдиповом комплексе». Ренуар был самым нормальным из детей, как был самым нормальным мужчиной. Упомяну тут же, что на его языке слова сохраняли свое первоначальное значение: «я не доверял Виктору Гюго». Если Ренуар говорил: «Я люблю женщин», — в этом утверждении не было малейшего игривого намека, какой стали вкладывать в слово любовь люди XIX века. «Женщины всё отлично понимают. С ними мир становится совсем простым. Они приводят все к своей подлинной сущности и отлично знают, что их стирка не менее важна, чем конституция германской империи. Возле них чувствуешь себя увереннее!» Ему было нетрудно дать мне представление об уюте и сладости теплого гнездышка его детства: я сам рос в такой же ласковой обстановке.
Наш дом был женским царством. Моя мать, Габриэль, прислуга, девушки и натурщицы, наполнявшие его, придавали дому явно выраженный антимужской колорит. На столах лежали принадлежности шитья. «Жермен рекомендовал мне лакея. Мужчина в моей комнате… он бы стал стелить постель и оставлять окурки на доске камина!» Этот Жермен, сын крупного финансиста, был преданным другом моего отца в начале века. Самое малое, что можно сказать про эту дружбу, это ее неожиданность, впрочем, не необычная для Ренуара, который служил как бы живым опровержением поговорки о том, что сходятся люди одного толка.