Он стал реже звонить друзьям, а если я ему звонил, обычно обещал перезвонить, когда уснут дети. И не перезванивал.
Только Офир с Марией пытались проявлять интерес к моим занятиям (точнее говоря, к отсутствию у меня занятий) и однажды даже официально пригласили меня на семейный ужин.
Мой внутренний оракул предсказывал провал. Он утверждал, что сейчас не лучшее время для семейных трапез. Но, как я уже упоминал, меня с детства учили, что отказываться от приглашения в гости неучтиво, поэтому я собрался с духом и поехал в Михморет.
По дороге я слушал по радио старую добрую израильскую музыку. В открытое окно дул приятный ветерок, и водители обгонявших меня машин казались людьми, а не просто водителями. Я мысленно твердил себе, что Офир и Мария поступили очень любезно, пригласив меня. И что теперь, когда «они беременны», я должен быть счастлив за них обоих.
Но стоило мне войти в их деревянный дом, как мной овладела зависть. Горькая, клокочущая, сводящая с ума зависть.
Я завидовал их маленькому скромному гнездышку. Тому, что это гнездышко расположено в пяти минутах ходьбы от моря. Тому, что ветер приносит в гостиную соленый запах и мягко покачивает гамак. Я завидовал тому, что у них хватило смелости покинуть город. Заняться любимым делом. Я завидовал Офиру – ведь у него есть Мария, которая даже после трех лет совместной жизни иногда гладит его по затылку просто так, без причины. Я завидовал Марии – ведь у нее есть дочка, пусть они и ссорились на протяжении всего ужина.
Сначала девочка не хотела садиться с нами за стол. Потом не желала есть ножом и вилкой. Потом, не дожидаясь конца ужина, вознамерилась съехать по перилам узкой лестницы, ведущей в гостиную со второго этажа.
– Слезай оттуда, это опасно, – сказала Мария.
– Кто бы говорил! – дерзко ответила девочка.
– Что ты хочешь этим сказать? – насторожилась Мария.
– А ты спроси у Офи, что я хочу этим сказать, – прошипела девочка, не слезая с перил.
Мария перевела взгляд на Офира:
– Мои поездки на блокпосты – это мое личное дело. – В ее голосе слышалась горечь. – Не понимаю, зачем тебе понадобилось обсуждать это с ней.
– Потому что я не думаю, что это твое личное дело, – невозмутимо отозвался Офир.
Она ему ответила. Вспомнила Лану. Сказала, что это ее способ скорбеть по ней.
Он тоже ей ответил. И попытался дотронуться до ее руки. Она отдернула руку. Хотя и не грубо.
Они оба поднялись со стульев, чтобы снять девочку с перил и вернуть за стол. И хотя все трое обменивались резкими и злыми словами, невозможно было не заметить, как они близки. Какие прочные узы их связывают. «У меня никогда не было ничего подобного», – думал я и продолжал есть муджадару по-копенгагенски и рассказывать им о статьях, которые переводил, и о том, как дела у Амихая и Черчилля. Но зависть разъедала меня изнутри. Жгла меня. Я завидовал фруктовому салату, который подали на десерт (холостяк в жизни не станет готовить себе фруктовый салат). Завидовал тому, что у них нет кабельного телевидения (вот как надо жить!). Завидовал тому, что в гостиной, когда мы встали из-за стола и расселись на подушках, воцарилась тишина (мирная тишина, будто минуту назад здесь никто не ссорился). Завидовал даже их разговорам о проблемах в клинике.