Они рассказали, что с начала второй интифады люди стали менее охотно тратить деньги на роскошь, а нетрадиционная медицина – что поделаешь! – все еще считается в Израиле роскошью.
Как они переживают за клинику, думал я. Как много она для них значит. Еще я думал о том, что в моей жизни нет ничего подобного. Ничего, что было бы для меня по-настоящему важно.
Офир сказал, что, если число пациентов продолжит сокращаться, а судя по тому, как складывается ситуация, это неизбежно, ему придется хотя бы ненадолго вернуться в рекламу, ведь нужно оплачивать счета. Но это его не пугает, потому что после его нервного срыва в Ганге утекло много воды и он придет в агентство другим человеком.
Мария взяла его за руку и добавила:
– Теперь ты будешь не один. Теперь с тобой буду я.
Я смотрел на них обоих и думал: это любовь, дурак. Это ее любовь изменила его. Не эзотерическая чушь, и не хлопающие на ветру шаровары, и не качание в гамаке. Его изменила она. Мария. Она успокоила его. Приручила. Обняла его так крепко, что ему ничего не оставалось, кроме как перестать дергаться. Она была с ним так ласкова, что в последнее время он перестал вздрагивать, даже когда чья-то рука случайно приближалась к его лицу.
– Не хочешь у нас переночевать? – предложила Мария и погладила Офира по животу, как будто это он был беременный.
– Да, дядя Юваль! Да! – обрадовалась девочка. – Будем играть в викторину! (Дочка Марии была настоящей чемпионкой по интеллектуальным играм. Большинство взрослых не решались вступать с ней в противоборство, боясь осрамиться, но я, занимаясь переводами, накопил достаточно разношерстных знаний, чтобы с ней сразиться.)
– Я бы с удовольствием остался, милая, но вечером у меня встреча, – солгал я.
– Новая пассия? – небрежно спросил Офир.
– Да, – снова солгал я.
– Замечательно! – порадовалась за меня Мария. – Я считаю, ты это заслужил. Ты заслуживаешь любви.
Она произнесла это с искренней теплотой и посмотрела на меня таким же теплым взглядом, но по спине у меня пробежал холодок. В тоне Марии не было ни намека на снисходительность, но я ее явственно услышал. Она исходила и от нее, и от Офира – легкая, почти неуловимая. И эта непринужденность, с которой они обнимали друг друга. И всплески моря, и нежный, ласковый ветерок. И густой, пьянящий запах ладана, смешанный с доносящимся с полки ароматом шампуней и кремов марки «Гималаи». Черт побери, они вернулись из Индии два года назад, откуда у них столько флаконов? И почему они держат их в гостиной, а не в ванной? Это что, мебель?
Я больше не мог. Я ощутил острую потребность снова увидеть город. Услышать гудки машин. Грохот бульдозеров. Кряхтение автобусов. Вспотеть от влажности воздуха. Остановиться у киоска и купить эскимо. Посмотреть на людей, которые гуляют с собаками, как с близкими друзьями. Гладят их. Разговаривают с ними. Посмотреть, как из кинотеатра вытекает бесконечный людской поток. Почувствовать, как гул города переполняет меня, заглушая смятение в моей душе.