Лохматая хозяйская собака схватила с тарелки пирожное, и все расхохотались. Я не сразу понял, что смеются не надо мной, а над собакой. Но подумал, что они вполне могли бы посмеяться и надо мной. Участники семинара брали слово по часовой стрелке, и у всех – так мне казалось – жизнь была интереснее, чем у меня, писательский опыт богаче и одежда нарядней.
Единственным исключением оказалась довольно робкая девушка, которая с опозданием приехала из Иерусалима и, когда ее попросили представиться, еле слышно сказала, что не может так сразу. Может, позже, когда немного освоится.
Преподаватель оставил ее в покое и рассказал о первом семинаре, в котором участвовал как студент двадцать лет назад, и о жестокости, с какой его согруппники раскритиковали первый же зачитанный им текст. В нашей группе, сказал он, жестокости не будет. У нас будет честная, но уважительная критика.
Говорил он мягко и производил гораздо более приятное впечатление, чем мужские персонажи его книг.
«Вот видишь? – Я изо всех сил сдерживал желание встать и уйти, мучившее меня с той минуты, как я сел на диван. – Хватит зажиматься. Попробуй хоть раз в жизни целиком отдаться чему-то».
Я продержался около получаса, пока не настала моя очередь рассказать одну правдивую и одну выдуманную истории. Никто, кроме робкой девушки, не поверил в историю о похищении, свидетелями которого были мы с Офиром, и я затосковал. «Хоть бы здесь оказался кто-нибудь из моих друзей, – думал я. – Я бы не чувствовал себя таким лишним. Таким чужим».
Потом преподаватель попросил нас записать один из рассказов, и все, кроме меня, схватились за ручки, а я окончательно решил, что больше сюда не приду.
Я откинулся на спинку дивана с облегчением, которое дарит признание собственного поражения, и вдруг сообразил, почему квартира кажется мне такой знакомой. Я уже сидел однажды в этой гостиной – в последний День независимости перед армией, когда Черчилль пошел в спальню с художницей Аталией, а Офир с Амихаем, устав от своих споров, уснули рядом со мной на диване.
«Даже эта квартира с тех пор изменилась, – подумал я. – А я? Прошло тринадцать лет, а я опять торчу в чужой гостиной и жду, когда все закончится и я наконец смогу отправиться домой».
В конце семинара преподаватель раздал нам листки с домашним заданием, и из чистой вежливости я взял один. Я собирался выбросить его, как только вернусь домой, вместе со списком телефонов участников семинара. Но дома на меня напала тоска, такая черная, такая горькая, такая отчаянная, какой я в жизни не испытывал. Мне ни за что не написать книгу. Не о чем мне писать. Но даже если я придумаю, о чем писать, я понятия не имею, как это делать. Меня согнуло от боли. На следующем чемпионате я зачитаю три свои мечты о Яаре и вместе со всеми посмеюсь над собой. Но зачем тянуть? Надо, не дожидаясь чемпионата, покончить с этой изнурительной унизительной мукой под названием жизнь. Так я избавлю себя от многих неудобств.