* * *
– Все это время, – призналась позже Яара, – меня не покидало ощущение, что это как будто не взаправду. Этот араб… Возникший словно ниоткуда. Как будто смотришь кино.
– В шиве вообще есть что-то такое… – начал я, но не смог подобрать нужного слова.
– Ты прав, – согласилась Яара.
* * *
В Тель-Авив ее отвез я. В Хайфу они приехали вместе с Черчиллем, но его через полчаса вызвали в прокуратуру, потому что один из главных свидетелей обвинения решил отказаться от своих показаний.
Она при всех спросила меня, не захвачу ли я ее с собой, и мне было неловко ей отказать. В пять вечера мы покинули дом скорбящих. В подъезде она на минуту остановилась, чтобы сменить обычные очки на солнцезащитные с диоптриями. Я тоже остановился – я отлично помнил этот ее жест – и улыбнулся. Она улыбнулась мне в ответ, и мы оба понимали почему. Улыбка держалась у меня на губах, пока мы шли до машины, и я, как истинный джентльмен, открыл ей дверь ключом – хотя мог просто нажать на кнопку пульта. Сев за руль, я наклонился к замку-блокиратору, сказав ей: «Извини». Она отодвинула ногу, но моя рука успела коснуться ее колена. Я еще раз сказал: «Извини».
Мы медленно ехали по улице Фрейда, и я посматривал на море. С высоты горы Кармель оно кажется таким огромным, что поневоле вспоминаешь, что суша занимает всего четверть поверхности нашей планеты. Солнце еще не село, но уже стояло низко к горизонту. На небе не было ни облачка. Я подумал о том, что уже два года не оставался с Яарой наедине и что, хотя она сменила духи, я узнал ее запах. Я бы назвал его запахом чистоты.
Пока не показались пальмы Атлита, мы не обменялись ни словом.
И тогда она заговорила об арабе. Сказала, что вся эта ситуация просто ужасна. Что нам много лет казалось, что есть надежда на изменение к лучшему, но теперь очевидно, что мы так и не вырвались из порочного круга. И, что хуже всего, никто уже не обращает на это внимания.
Мне тут же вспомнился проклятый чемпионат 1990 года, который мы смотрели на Палестинских территориях.
– Нельзя сказать, что никто не обращает на это внимания, – отозвался я. – Но мы не знаем, что делать, и предпочитаем об этом не думать.
– Все это в нас проникает. Мы делаем вид, что ничего этого нет, но оно в нас проникает, а потом проявляется в других вещах.
Я подумал о статье, которую недавно переводил. Она была посвящена советским ученым, которые на протяжении многих лет отрицали существование хромосом. Автор статьи утверждал, что советские ученые десятилетиями отказывались исследовать хромосомы, потому что изучение наследственности противоречило сталинской линии, согласно которой все происходящие с человеком изменения продиктованы исключительно влиянием среды, а наследственность вообще не имеет значения. Мне захотелось упомянуть об этой статье, но я не знал, как связать ее с нашим разговором.