Пушкин снова неадекватно оценивал ситуацию, когда писал в письме к жене:
…Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога (XV, 156).
Император не хотел делать из Пушкина холопа или, тем более, «шута» — последнее предполагало бы личные и неформальные отношения, а именно личное и неформальное царь хотел исключить из своих взаимоотношений с Пушкиным.
Последующее хорошо известно. Оскорбленный, а главное, разуверившийся в том, что ему разрешат написать честную историю Петра, Пушкин хотел уйти с государственной службы и оставить должность историографа. Ему этого не дозволили, и поэт вынужденно, без полета и вдохновения продолжал «писать» историю Петра по долгу службы, почти не обращаясь к архивам и ограничивая себя работой с официозной подборкой материалов, сделанной Голиковым. Впрочем, весь 1834 год занят работой над другими произведениями, к «Петру» Пушкин возвращается только в январе 1835 года[719]. Работа идет ни шатко ни валко, и глубоко характерно, что в конце 1835 года Пушкин создает произведение, в котором он возвращается к традиционному изображению Петра как «Чудотворца-властелина». Я имею в виду стихотворение «Пир Петра Первого» (1835), включающее в себя множество риторических перекличек со «Вступлением» к «Медному всаднику»[720]. Создание стихотворения означало возвращение к той мере условности в изображении Петра, которая была характерна для «Полтавы» и от которой Пушкин отказался в «Медном всаднике». «Пир Петра Первого» стал такой субституцией или, если угодно, репетицией будущей «неправдивой» «Истории Петра», как «Медный всадник» должен был стать предтечей «настоящей» «Истории Петра». Написание «Пира» означало прощание с надеждой когда бы то ни было написать о Петре правду.
Ситуация изменилась весной 1836 года, когда в работе Пушкина над «Историей Петра» начался новый этап. Он снова стал энергично собирать материалы о Петре, и снова современники, как когда-то в 1831 году, заговорили о том, что работа над «Историей» — главный труд Пушкина. Кажется, что у поэта появились новые надежды на публикацию честной книги. Как об этом пишет Чаадаев А. И. Тургеневу в мае 1836 года:
У нас здесь Пушкин. Он очень занят своим Петром Великим. Его книга придется как раз кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему[721].
Все это выглядит так, как будто у Пушкина появилась новая надежда написать о Петре правдиво. Нам представляется, что произошло это потому, что в марте 1836 года Жуковский передает Пушкину для чтения «Записку о древней и новой России» Н. М. Карамзина (XVI, 91). Антипетровские строки «Записки», знакомые Пушкину понаслышке, предстали перед ним во всей своей критической полноте. Появилось желание опубликовать ее в «Современнике» и таким образом получить в лице Карамзина могучего союзника в утверждении нового взгляда на Петра. Планируя публикацию «Записки» Карамзина в третьем томе «Современника», Пушкин хотел там же напечатать «Медный всадник». Поэтому летом 1836 года поэт пытается приспособить «петербургскую повесть» к требованиям цензуры.