Антон несся по селу галопом. Только куры с клекотом разлетались по загатам-огорожам, только воробьи, купающиеся в пыли широкой улицы, серыми пульками улетали из-под самых ног буланого. Да тетки сторонились на обочину. Держась за ствол дерева, покрещивались:
— Свят, свят! Чи на пожар?
Ворвался в кабинет директора МТС, всполошил сидящих там посетителей.
— Потап Ликсандрыч! — гаркнул с ходу. — Шо це за свинячье дело? — кинул на стол сломанную крестовину.
Кузьменко медленно поднялся, упираясь ладонями о край стола, посмотрел исподлобья.
— Я что, сам их варю?!
— Сколько же можно из-за них терпеть? Летят и летят, хай им черт!
— Писали на завод. Просили, ругались. А бачь, все по-старому.
— Дай мне их с запасом!
— Где ж я тебе, буйна голова, возьму, нарожаю, чи що? Нема, хоть запали!
— Куда же мне скакать?
— Ступай в мастерскую, нехай варят. Больше некуда.
На обратном пути трусил рысцой. Когда, отпустив коня, подошел к бричке, Охрим Тарасович, лежащий в тени, сдвинул с лица брыль, поглядел снизу вверх прищуренным глазом.
— Ну что, разгромил их, как Буденный Махна?
Антон протянул отцу сизую крестовину, пахнущую прогорклым пригаром автогена. Охрим Тарасович, сидя под бричкой, вертел крестовину в руках, рассматривал придирчиво.
— Надолго ли станет? — спросил. И, не дождавшись ответа, поднялся на ноги, пошел к трактору. — Руки бы у них поотсыхали! — ворчал старший Баляба. — Це ж не пирожок лепить, а металл варить. Тут голова нужна. Вот окаянные души, абы с рук сбыть!
Солнце ярилось до самого захода. Но и после не стало легче. Казалось, спрятавшись за горизонт, оно снизу подогревало землю, и земля становилась все раскаленней: плюнь на нее — зашкворчит.
— Вот лиха година! — сокрушался Охрим Тарасович. — Стоишь як на жаровне, даже пятки припекает.
Темнота навалилась разом. Когда, заглушив моторы, отошли подальше от пышущего железа, заметили вдруг невиданной густоты и ясности звезды, услышали плотное, до звона в ушах стрекотание ночных кузнечиков…
Антон часто задумывается: с кем из односельчан, хорошо знакомых ему людей, можно сравнить командира Вячеслава Семеновича Лотохина? Может, с Потапом Кузьменкой?.. В Лотохине сидит что-то городское, высокое, недоступное для многих жителей села. Что? Может, знания? Нет, не только знания. А все, все. Взгляд, жест, улыбка. Где обычно из кожи вылазят, горлом берут, там Лотохин только кинет слово, пройдет стремительно — и ты сражен наповал. Главное, вгорячах никогда тебя не накажет. Расспросит, отпустит — только тогда, подумав как следует, объявит наказание. К другим Лотохин не придирается, а на себя — ух как сердит! Всегда выглажен, пуговицы золотом полыхают. На обуви ни пылинки — зеркалит обувь. Пройдется перед строем, и таким ты покажешься себе тюхой-матюхой, что хоть за борт прыгай. Единственное, что позволяет себе не по уставу — туфли вместо флотских ботинок, черные туфли-мокасины. Во всем остальном — педант. С кем же его сравнить?.. Не знал, не находил. Но чувствовал, что на флоте нет дороже для него человека. Он, Лотохин, и вот еще мичман Конопля…