Они накинули пиджаки и пошли во двор. Липень косолапил впереди на кривых ногах, бережно обнимая арбуз с воткнутым в красную мякоть ножом, и разглагольствовал:
— Много он понимает в жизни, етот байстрюк. Жизня, мои дорогие, я вам скажу, все равно как морская вода. Вы когда-нибудь пробовали морскую воду? Соленая гадость. Можешь пить, хоть пузо распережи, все равно не напьешься. Он мне говорит: ты старый… А я еще так пить хочу, аж в горле сохнет. Подумаешь, шестьдесят девять лет, тоже мне старость. Мой папаша в такие годы сделал соседке сына, и вы бы только поглядели, люди добрые, какой ето получился ребенок! Он был столяр-краснодеревщик, мой папаша, и понимал толк в хорошей работе. Мамаша его, бедного, за ето чуть с костями не сожрала. Как мине, кричала она, так ты настругал целую плойму обезьян, а как етой потаскухе Двойре, так не ребенок, а чистое золото! — Липень поудобнее подхватил арбуз. — И что вы себе думаете он ей на ето ответил? Циля, сказал он, там был другой матерьял. Если ты, между нами говоря, старая трухлявая осина, так там было настоящее красное дерево. Из такого матерьяла грех делать табуретки, Циля…
Они шли и хохотали, и больные, гулявшие по дорожкам, с любопытством оглядывались на них.
— Смейтесь, киндэр майнэ[15], — захлебывался Липень, — смейтесь. Ей-богу, лучше плохие танцы, чем хорошие похороны.
Понедельник — день тяжелый. Как начался тяжело, так и тащился, поскрипывая, словно несмазанный воз. Решение Николая Александровича отстранить Сухорукова от руководства отделом оказалось ударом чувствительным, но к этому удару он был внутренне подготовлен. К чему он не был совершенно готов, так это к дрожащим губам Шутова. «Спасибо, Андрей, крепко ты меня подсидел. Крепенько, теперь уж не подняться. Я тебе как другу доверял, а ты…» А он был слишком занят собой, чтобы думать о Шутове, о том, что невольно вовлек его в беду, и лишь сейчас понял это, и не нашелся, что ответить; не скажешь ведь: прости, старик, виноват. Но Шутов и не ждал ответа, ушел, втянув голову в плечи… хоть умри, выгораживая его, а ничего не поправишь. Потом Басов подошел, вконец пришибленный своим неожиданным назначением, извиняющимся шепотом сказал: «Наплюй, Андрей, ну какой из меня зав… вывеска… Все будет по-старому, все равно, главный — ты…», но ему уже не хотелось быть главным, и ничего не хотелось, только быстрей прошел бы этот день. Потом он увидел в окно Дмитрия, тот бесцельно бродил по двору, худой, с землистым лицом, часто кашлял, хватаясь за грудь, — неужели все-таки рак? Бедная Светлана, уж этого-то она точно не выдержит. Потом были две тяжелые операции, с неожиданным кровотечением, с растерянным Ярошевичем, который путался в зажимах и никак не мог включить отсос, и, наконец, подошло время консилиума. Он и вообще-то не любил консилиумы: случаи отбирались трудные, сложные, запущенные, радости мало, а сегодня начинать предстояло с Димки, и от этого он совершенно скис. Конечно, раз ты теперь не заведующий отделом, а заурядный врач, можно и не пойти, пусть другого поищут, но ему такое даже в голову не пришло: сам шеф занят, а лучший после него — я, нет лучших! — и, размывшись и сделав записи в журнале операций, Андрей Андреевич выпил стакан молока и спустился вниз.