Они были одногодками и терпеть не могли друг друга. Людмила считала Таню зазнайкой, а Таня исступленно ревновала Людмилу к отцу.
Когда профессору случалось заболеть, Людмила приезжала к ним домой или на дачу. Привозила почту, документы на подпись, писала под диктовку ответы на срочные письма. В такие дни Таня не находила себе покоя. Она то и дело заглядывала в кабинет, ожидая застать их смущенными, растерянными, но они спокойно работали, не обращая на нее внимания, и, пристыженная, она выходила, чтобы через полчаса заглянуть снова. Ревнивый Танин взгляд подмечал, как оттопыриваются у Людмилы высокие полные груди, обтянутые кофточкой, как коротка ее юбка, — для кого это все, для кого?! И как только мама ее терпит, никакого внимания, словно это вовсе ее не касается. Он же изменяет ей с этой дрянью, неужели она не замечает, какими глазами Людмила смотрит на отца… глаза кошки, увидевшей мышь. А он…
Вересов и впрямь не чаял в Людмиле души и не скрывал этого. Он не раз говорил, что более толкового и исполнительного секретаря у него еще не было. Попав в приемную вскоре после медучилища, бойкая и смышленая девушка быстро научилась писать на машинке, стенографировать, управляться с кнопками и клавишами системы «Сигнал» и с диктофоном, умело фильтровать посетителей, разбирать почту, вести картотеку. Когда Людмила ушла в отпуск, Николай Александрович заметил, что совершенно не может без нее обходиться. Девочка-сестра, посаженная в приемную на три недели, была нерасторопна и неряшлива, вечно все путала и тряслась от страха. Никто не мог подобрать ему нужные документы и истории болезней, в разгар ответственных совещаний в кабинет врывались посторонние люди, терялись или оставались неделями без ответа срочные и важные письма, статьи и доклады перепечатывались с грубыми ошибками, — короче говоря, когда Людмила наконец вернулась, Николай Александрович распорядился, чтобы отныне и навсегда в отпуск она уходила только в то же время, что и он сам.
В институте Людмилу недолюбливали, как не любят всех особо приближенных к начальству, но все, от заведующего отделом до ординатора и аспиранта, не говоря уже о сестрах и санитарках, старались с нею ладить. Она могла подсказать, когда зайти к шефу, чтобы решить тот или иной вопрос, а когда лучше выждать; могла день промариновать в приемной, а могла и позвонить, когда профессор освобождался; она была барометром, по которому сотрудники безошибочно определяли, как Вересов к ним относится. Улыбнулась, спросила о делах, о здоровье — все в порядке, можно работать спокойно; торопливо проходит мимо, углубившись в какую-нибудь бумажку, — жди выволочки.