Нина подошла к окну. За окном краснела кирпичная труба котельни. Ветер трепал рыжие хохолки тополей. Над дальним лесом хлопьями черной сажи кружил вороний грай. По дорожке протрещал грузовой мотороллер, повез в прачечную огромные узлы с грязным бельем. На лавочке, подставив солнцу морщинистое лицо, дремал старик в пижаме, очки в железной оправе съехали ему на самый кончик острого носа. Может, он тоже — неоперабельный?..
Минаева испуганно обернулась. В комнате хирургов было тихо, лишь что-то нашептывало радио. Все были в операционных, все работали. Но ей не хотелось туда.
Зачем я здесь? — с холодной отчетливостью подумала она. — Из-за Сухорукова. Это он меня сюда заманил, и я пошла. Что, мне действительно нужна эта аспирантура? Да плевать я на нее хотела. Кандидат медицинских наук… Я ненавижу эту науку. Я ничего не сделаю в ней. Тысячи кандидатов, докторов, академиков, а люди умирают от рака и еще долго будут умирать. Передо мной вечно будут стоять глаза Горбачева, я не спрячусь от них даже на дне моря. А Сухорукову я не нужна. Он заманил меня сюда, но я ему не нужна. Так зачем я буду мучиться в этом аду, зачем?..
Хлопнула дверь, вошел Андрей Андреевич. Сколько ж это прошло времени? Часа два-три… Горбачева уже давно увезли в послеоперационную. Увезли, ничего не сделав. Все, его уже увезли… Сухоруков сел за стол. Подвинул к себе журнал операций. Раскрыл на чистой странице, достал шариковую ручку. «Операция № 269». Положил ручку. Потер кулаками глаза. Опустил голову на согнутые в локтях руки. В треугольный вырез широкой рубашки Нина видела его ключицы, завитки светлых волос на груди. Каменная усталость была во всей его позе, в поднятых сцепленных руках, в опущенной голове, в острых складках на шее, в твердой линии губ. Он сидел, отгороженный от всего мира, с его радостями и горестями, солнцем и вороньим граем над лесом, полковником Горбачевым и его похожей на подростка женой. А по радио передавали «Песню Сольвейг». Легко и прозрачно пели скрипки, и печаль их была светла, и Нина почувствовала, что слепнет от слез. Она сорвала со стены пластмассовую коробку и изо всех сил стукнула о пол.
Сухоруков поднял голову.
— Да, — сказал он. — Да, понимаю… Но три остальных операции были отличными. Слышишь?
— Я тебя ненавижу, — сказала Нина. — Я ненавижу тебя и твою подлую арифметику. С меня достаточно, я ухожу.
— Что ж, — Сухоруков поднял разбитый приемник, покрутил рычажок, положил на стол, — может быть, ты и права. Уходи…
Нина с отчаянием посмотрела на него и выбежала из операционного блока. В ординаторской написала заявление и пошла к Вересову.