На толстой, обитой свинцовым листом двери четвертой палаты, в которой лежал Заяц, висела картонная «ромашка» — три красных лепестка в кругу — знак радиоактивности. Сухоруков невольно поежился и повернул ручку.
Со стены на Зайца в упор пялилась телевизионная камера. Яркий свет заливал узкую палату. У койки доисторическими чудищами высились защитные ширмы. Сквозь толстое зеленоватое стекло смотрового окошечка было видно, как за одной из них Заикин возился с капельницами. Сухоруков и Басов стали за другую.
— Давление?
— Сдвинулось, — глухо ответил Жора. — Верхнее восемьдесят.
— Попробуй догнать до ста двадцати.
— Пробую.
Заяц разлепил запавшие глаза. В горле у него что-то булькнуло, и он прохрипел:
— Спасите, доктор. Помираю.
— Э-э, нет, с этим еще успеется, — сказал Сухоруков и нащупал пульс.
Гамма-лучи прошли сквозь тонкую резиновую перчатку, как автоматная очередь сквозь фанерную мишень. Словно сунул руку в крутой кипяток, физически ощутил, как заныли обожженные кончики пальцев. Насмешливо хмыкнул: «А именины-то еще дают о себе знать. Чаек надо пить, ваше благородие, чаек. И для нервов пользительно, и вообще…»
Пульс у Зайца был как ниточка — вот-вот оборвется.
— Где болит?
— Живот. Аж раздирает. Будто ежа проглотил, а он, стерва, там ворочается.
— Шутник… Язык покажите. Гм, суховат. — Пощупал окаменевший, напряженный живот. — Здесь болит? А здесь? Яков Ефимыч, пощупай. Вот именно. И я так думаю. Вот что, Фома Фомич, придется вас еще разок прооперировать. Конечно, не так, как вчера, операция пустяковая, но, к сожалению, без нее не обойтись. Сейчас доктор Заикин вас еще немного подкрепит, и сделаем. Согласны?
— Боюсь. Может, обойдется?
— Нет, — сказал Сухоруков, — не обойдется. Времени жалко, нельзя время терять.
— Тогда — воля ваша. Что хотите делайте, только б не болело. Нет моих сил больше терпеть.
Сухоруков вышел, поманив за собой Басова.
— Похоже на перитонит.
— Похоже.
Они вернулись в ординаторскую. Минаева просматривала анализы, Ярошевич маленькими глотками прихлебывал кофе. Сухоруковым овладело дурашливое настроение.
— Давайте мыться, Павел Петрович, поассистируете мне.
Ярошевич поперхнулся, поставил на стол стакан.
— А почему, собственно, я? Лучше уж Яков Ефимыч.
— Яков Ефимыч обойдет торакальное отделение, там ведь тоже есть тяжелые, а мы все собрались здесь. Может, там сейчас тоже хирург нужен.
— Но я… сегодня я не могу, — отвернулся Ярошевич. — Я себя неважно чувствую.
— Ну, это другое дело, — с притворным сожалением сказал Сухоруков. — Что с вами?
— Медвежья болезнь, — бросила из своего угла Минаева. — Тяжелый случай медвежьей болезни. Возьмите меня, Андрей Андреевич.