У Белозеровых уже была маленькая Юлька, горластое белобрысенькое существо с носиком-пуговкой и двумя острыми, как у мышонка, зубами; она перестала орать только тогда, когда Николай взял ее на руки.
— Афродита, — сказал он, и Аннушка зарделась от гордости, а «Афродита» тут же замочила ему парадную гимнастерку.
В субботу Федор дежурил по госпиталю, и они договорились встретиться в воскресенье утром и пойти на озеро. Николай уже знал из писем отца, что это озеро соорудили минские комсомольцы неподалеку от Сторожевки, в заболоченной пойме Свислочи: выкорчевали кустарник, насыпали дамбу, построили деревянную плотину; отец водил туда работать школяров и тоже собирался на открытие.
В субботу он спал, отсыпаясь за долгие курсантские годы, спал, ел и снова спал, а потом пошел в кино со своей соседкой и бывшей одноклассницей Шурой Тереховой, весь вечер выглядывавшей его на лавочке под окнами.
Когда-то, классе в седьмом или восьмом, он был тайно и пылко влюблен в Шуру, но она гуляла с парнями постарше и не обращала на своего лопоухого соседа никакого внимания, словно его и на свете не было; разве что иногда просила в десятый класс записочку отнести. Он относил, умирая от ревности, и по ночам ему снились Шурины глаза с длинными загнутыми ресницами и круглая коричневая родинка над верхней губой. Потом это наваждение прошло как-то само собой, и они стали добрыми приятелями.
За шесть лет, минувших с тех пор, как они окончили школу, худенькая угловатая девочка с льняными косичками превратилась в статную, полногрудую, пышущую здоровьем женщину. Приезжая домой на каникулы, Николай дивился перемене, которая с нею происходит. Они подолгу болтали о друзьях-одноклассниках, разлетевшихся по всей стране, о бывших учителях, но ничто не вызывало в его душе прежнего волнения: все мысли Николая были заняты Машей Никитской из педагогического.
Шура еще в детстве увлекалась гимнастикой и плаванием; окончив физкультурный институт, она преподавала в той самой школе, где когда-то оба учились. Николай знал, что зимой сорокового она скоропалительно вышла замуж за какого-то тренера, а весной так же скоропалительно развелась и теперь беспечально жила со старой глухой теткой.
Вересову было радостно снова встретиться с нею; он все еще тосковал по Маше, которая не дождалась его с финской войны, и избегал женщин, а Шура была и женщина и вроде как не женщина — свой парень. Но в кино, в темном, битком набитом людьми зальчике, Шура прижалась к нему литым покатым плечом, и Николая обдало жаром, словно из раскаленной печки, и он понял, что она только притворялась своим парнем, что все это чепуха на постном масле, что рядом с ним — женщина, и его тянет к ней, а ее — к нему.