Утром рухнула липа.
Вересов догадался об этом еще до того, как услышал сухой треск сломившегося ствола и протяжный, как вздох, шум падения огромного дерева: узорчатая тень, кружевной скатертью лежавшая на его письменном столе, вдруг опрокинулась и метнулась к подоконнику, а следом в кабинет хлынул такой непривычно широкий, такой ослепительно яркий поток света, что он невольно зажмурился.
Глухо ухнуло, словно где-то неподалеку взорвалась тяжелая авиабомба. Испуганно задребезжали в окне стекла. Взвизгнув тормозами, загудела машина. Ей отозвалась другая, третья, и обычно тихая по утрам улица наполнилась тревожным ревом.
Вересов выглянул в окно. Дерево лежало, широко раскинув перепутанные, вздрагивавшие ветви-руки, словно человек, которого на полпути нежданно-негаданно подкосил приступ эпилепсии. Оно подмяло, под себя широкие тротуары, раскисший под осенними дождями бульвар, пестрый газетный киоск на противоположной стороне улицы. Синяя «Волга» зарылась носом в ржаво-желтую листву, в густое переплетение ветвей и истошно взывала оттуда о помощи.
«Хоть бы никого не придавило», — подумал Вересов и поспешно вышел из кабинета.
Липе было лет сто, а может, и все двести: разве что ученые-лесоводы сумели бы сосчитать, сколько ей на самом деле лет. Вересов был мальчишкой, когда она уже плыла над городом зеленым кучерявым облаком, закрывая собою полнеба и качая в густых ветвях веселый воробьиный гомон, а в каких оно далях осталось, его детство…
Когда-то, до войны, липа стояла в гордом одиночестве среди деревянных домишек, садов и огородов далекой городской окраины. Даже самые гонкие тополя рядом с нею выглядели худенькими долговязыми подростками. Дважды — в сорок первом и сорок четвертом — железной метлой прошлась по этой окраине война, оставив перепаханный снарядами и заросший бурьяном пустырь с черными от копоти печными трубами, но липа каким-то чудом выстояла. Засохли искалеченные, обгоревшие груши и яблони в садах, вырубили на дрова в первую послевоенную зиму тополя и клены, — она уцелела. Пули и осколки, застрявшие в мягкой древесине, заплыли, зарубцевались наростами-лишаями, взамен обрубленных, обломанных ветвей отросли новые. Могучая, в два обхвата, с прямым, как гранитная колонна, стволом, закованным в серую, морщинистую броню коры, увенчанная круглой, словно купол цирка, шапкой, она уходила толстыми узловатыми корнями в землю — вечная и неизбывная, как сама земля. У Вересова и в мыслях не было, что, сработанная на века самой природой, однажды тихим солнечным утром липа может рухнуть.