С Николаем Александровичем Сухорукова роднили безоглядная влюбленность в онкологию, готовность сутками не вылезать из палат и лабораторий.
Итак, к тридцати семи годам у Сухорукова было все, о чем может мечтать человек в этом возрасте. Даже горе было. Не хватало пустяка — счастья. Во всяком случае, в ту далекую пору, когда он учился в Военно-медицинской академии и снимал тесную, семиметровую комнатку в полуразвалившемся деревянном доме на дальней окраине Ленинграда у злющей ведьмы-хозяйки, — комнатку, где вместо стола стояла фанерная тумбочка, а между кроватью и Алешкиной кроваткой можно было пройти только боком; когда он через день бегал в клинику на ночные дежурства, чтобы подработать к двум стипендиям, на которые им со Светланой никак не удавалось свести концы с концами; когда он мучился от мысли, что Света ходит в растоптанных туфлях и опять придется отказаться от приглашения на праздничный вечер, потому что она сожгла утюгом свое единственное нарядное платье, а на новое удастся выкроить не скоро, — в ту, давно уже минувшую пору Сухоруков чувствовал себя куда счастливее, чем теперь. Ведь счастье — это не набитый желудок, не чины и степени и даже не любимая работа, — это особое состояние человеческой души, а на душе у Сухорукова было сумеречно.
Сначала погиб Алешка, утонул в плавательном бассейне, на глазах у тренера, на глазах у десятков людей: нырнул и не вынырнул, внезапно сдало сердце. Он никогда не жаловался на сердце, Андрей сам его не раз слушал, и врачи в детском саду, и спортивные врачи, — это было как землетрясение, как обвал в горах, от этого можно было сойти с ума, наложить на себя руки, — шестилетний мальчишка, смуглый и черноглазый, весь в мать, шустрый и веселый щегол…
— Это я, я его убила, — бормотала Светлана, обхватив голову руками и раскачиваясь, как сектантка-пятидесятница на моленье, — это я его убила. Я отвела его в тот проклятый бассейн, миллионы детей не ходят в бассейны и — живут, а я его отвела, и его нету, нету, нету моего мальчика, это я его убила, я, я, я…
Светлана была очень худенькой, кожа да кости, даже после родов она не располнела, как многие женщины; нервное напряжение, вызванное горем и обостренное комплексом вины, сжигало ее. Целыми днями она лежала на тахте, уставившись глазами в одну точку; Андрей не мог заставить ее выпить чашку молока, съесть сухарик. Это был шок, глубокий, как смерть, и Андрей понимал: если Светлану не вывести из этого шока в самое непродолжительное время, ее не спасти. Она таяла на глазах. Она не хотела больше жить.