Случалось, что тетрадь исписывалась, а карандаш терялся. Тогда в ход шло что угодно, от алюминиевой вилки до куска угля. Когда шалман снесли, друзья Агеева нашли на руинах лист фанеры, на котором бестрепетной рукой было начертано: «Кр. нос — 100 р.» губной помадой, и торжественно притащили в редакцию. Агеев вырезал кусок с записью, вставил в рамочку, под стекло, и повесил над своим письменным столом, как бесценную реликвию времен и событий, навечно канувших в лету.
Агеев не был запойным пьяницей, просто тогда он был молод и одинок, и одиночество угнетало его, и угнетала сварливая хозяйка, у которой он снимал угол, — узкую железную койку, отвешанную ситцевой занавеской; зимой хозяйка экономила дрова, в доме впору было, что называется, собак гонять; случалось, просыпаясь, Агеев отдирал от подушки примерзшие волосы. А «за железкой» было тепло, накурено и шумно, и можно было хоть ненадолго забыть о войне и о ребятах, оставшихся лежать в старосельских лесах и болотах, хороших ребятах, настоящих друзьях, и о постылой службе своей забыть. Усядешься на пустую пивную бочку, хватанешь полстакана водки, сунешь в зубы папиросу, — и вот уже нет ничего, ни прошлого, ни настоящего, одно только будущее, и люди вокруг такие милые, добрые, приветливые, — все хорошо, все прекрасно, а завтра будет еще лучше, ну, не завтра, так уж послезавтра наверняка.
Газета «Юный ленинец» выходила раз в неделю. В редакции служило десятка полтора душ. Ездили в командировки, писали заметки и очерки, отвечали на детские письма, слонялись по коридорам, дулись в шахматы и терпеливо ждали конца рабочего дня: сухонький, похожий на пожилого общипанного воробья, ответственный секретарь строго следил за трудовой дисциплиной. Едва стрелки часов сходились на шести, все дружно кидались к вешалкам, чтобы завтра в девять снова собраться в прокуренных комнатах и снова до самого вечера терпеливо поглядывать на часы.
У Агеева был острый глаз и бойкое перо. Чтобы подработать, он часто писал для молодежных и «взрослых» газет, любая из них охотно перетянула бы его к себе. Но он держался за свою скучную службу, потому что детская газета оставляла пропасть свободного времени. В ней не было ежедневной изматывающей гонки, острых проблем, над которыми приходилось подолгу ломать голову, прежде чем сесть за письменный стол, боязни переврать факты, похвалить того, кого, с точки зрения местного начальства, следовало поругать, и наоборот. Учителей не критикуют, а критиковать пятиклассника Вову, шалопая и бездельника, который сам не учится и мешает учиться другим, или семиклассницу Настю, которая зазналась и оторвалась от дружного пионерского коллектива, было легко и просто. Но редактор не любила даже такой критики, она считала, что воспитывать детей нужно на положительных примерах, и Агеев чаще всего писал об отличниках, милых и послушных до приторности, о юных мичуринцах, которые на пришкольных участках самого Мичурина затыкают за пояс, о сборе металлолома и макулатуры, — об обычных ребячьих делах. Чтобы написать сто — двести строк, достаточно было выудить у директора школы или у старшей пионервожатой полдесятка фамилий, а там — придумывай, что хочешь: металлолом, макулатуру и колоски везде собирали одинаково, а он давно убедился, что люди с готовностью проглотят любую выдумку, если ты их не ругаешь, а хвалишь. На командировки редактор не скупилась, охотников ездить было не так уж много, и Агеев каждый месяц, а то и дважды в месяц закатывался на неделю, на десять дней куда-нибудь на Припять или на Браславские озера, между делом надергивал полный блокнот фамилий, а все остальное время пропадал на рыбалке, читал, бродил по лесам и мечтал о книге, которую когда-нибудь напишет.