* * *
Мама говорила, что любит плавать в море, но на самом деле она никогда не плавала — не умела. Просто стояла в воде. В прошлом году Джеймс сглупил, подарив ей на Рождество уроки плавания. Ему не удалось скрыть разочарования, когда после первого же занятия мама вернулась не в духе, объявив, что не понравилась инструктору.
— Еще и гондоны пришлось на головы напяливать — ну, эти латексные фиговины, которые дерут волосы с головы. Вода там мертвая. И все на меня таращились.
— Ну так не ходи больше, — сказала я.
— Думаешь, Джеймс поймет?
— Конечно, — сказала я, надеясь, что ошибаюсь.
Мне хотелось, чтобы они поругались. Но Джеймс, конечно, все понял. И даже умилился тому, как ей не хотелось показываться людям в купальном костюме. Кстати сказать, ей пришлось купить купальник специально для занятий. В море она плавала в чем мать родила.
* * *
Джеймс уговаривал меня окунуться вместе с ними, но я и думать не могла о том, чтобы купаться нагишом в компании с мамой. Я старалась не смотреть, как она раздевается, но не могла оторвать взгляд от ее плоского живота, ямок пониже поясницы, изгиба спины, странно торчащих грудей. Редкие волосы на лобке были тонкие и светлые, как на руках.
Джеймс не заголялся. По крайней мере, до захода в море. Что произошло в воде, я не знаю — возможно, она сорвала с него плавки. Они целовались. Она обвила его руками и ногами. Ему это нравилось.
* * *
Я приезжала на пляж за ракушками. У нас дома все подоконники были завалены пляжными трофеями — сердцевидками, черенками, гребешками, вонголе, морскими улитками, береговичками... В ванной стояла чаша с раковинами каури. Лучшие ракушки — полосатую венеру, веретенообразные раковины, теллины, раскрытые, будто крошечные крылья фарфоровых бабочек, — мама приберегала для подоконника в Табернакле. Как-то раз я стащила из Табернакля ракушку под названием «пеликанова нога» и спрятала под подушку. Наутро ракушка пропала — под подушкой осталось только несколько песчинок. Я решила, что это зубная фея забрала ее и вернула на место, в Табернакль.
Однажды мы нашли раковину стромбуса. Мама сказала, что, приложив ее к уху, я услышу океан. А потом объяснила, что на самом деле я слышу собственный пульс — море у меня внутри.
* * *
Был отлив. Вода доходила маме и Джеймсу только до колен, но буйный прибой с сокрушительной силой пытался сбить их с ног. Опустив взгляд, я перебирала выброшенный им мусор. Некоторые ракушки — тонкие, как яичная скорлупа, другие — толстые, как зубы. Морскую ерунду вроде черенков, мидий и сердцевидок я оставляла без внимания. В детстве я бы уже набрала полные пригоршни — каждая сердцевидка казалась чудом, — но теперь, став знатоком, снисходила только до диковин. Не обязательно ракушек. Унесенные морем осколки пивных бутылок возвращались очищенными от всех признаков своего скромного происхождения. Однажды я вроде бы даже нашла кость. Показать ее Билли я не решилась: вдруг бы он сказал, что это что-то обыкновенное.