— Теперь ты довольна? — заорала мама. Ее крик эхом отскакивал от стен ванной. Я истошно рыдала. — Держи голову под водой, — велела она. — Это поможет от снов.
Поэтому я постаралась изо всех сил. Я оставалась под водой, пока горячие цвета не засверкали и не прожгли дыры в моих веках. Когда я поднялась из-под воды, у меня горело горло, но к маме вернулось хорошее настроение. Собрав пористые желтые сердцевинки маргариток, она принялась кругами втирать их мне в спину>, а потом грубыми, быстрыми движениями обсушила меня полотенцем.
— После этого будешь спать крепким сном, — сказала она, щекоча дыханием волоски у меня в ухе. — Крепким сном, — повторила она и оказалась права: после молочной ванны сновидения ушли.
Молочная вода обожгла мне палец ноги, потом ступню, наконец достигла подбородка и озером разошлась вокруг шеи. Сливки поднялись кверху, на поверхности свернулись белые островки. Из ванны поднимались клубы пара, и я все туже наматывала цепочку пробки на большой палец ноги, пока боль не стала ощутимой.
Я лежала в воде враскоряку, пока кончики пальцев не сморщились, как у мудрой старухи. Торчащие из воды коленки мерзли. Прижав к груди веточки лаванды, я притворилась трупом в гробу или обнаженной невестой. Провела букетом вверх-вниз по телу, изгибаясь, чтобы дотянуться до задней поверхности бедер, и поглаживая каждый участок кожи. Лицу от цветов стало щекотно.
* * *
Под душем, вымывая из волос молоко, я позволила себе заплакать. Слезы приносят облегчение, утешение, как когда я касаюсь своего тела перед сном, чтобы убедиться, что я — по-прежнему я, что я еще здесь, еще жива.
Проснувшись, я нашла под подушкой письмо. Наверное, ночью мама услышала шум воды в ванной. Я открыла конверт, и мне в ладонь выпала крохотная ракушка. Я тотчас ее узнала — это одна из моих любимиц. Она называется эпитонией, или винтовой лестницей, потому что изнутри ее спираль устроена именно так.
Ракушки помогают. Собирай их на пляжах. Промывай под краном. Носи в карманах как обереги. Раковины умеют слушать. Ракушки — это окаменелые мысли, окостенелые сны. Они знают, каково покидать себя, оставляя позади холодную костяную эхо-камеру в ожидании, что их череп займут другие.
Я держала малюсенькую белую ракушку на ладони. Снаружи она — как штопор. Изнутри — как винтовая лестница, ожидающая, пока по ней не скатится сон.
Единственное, чему я научилась в колледже, это скрытность. Главным образом я скрывала свою родню. Не то чтобы я никогда о ней не говорила. Напротив, я постоянно упоминала родственников в разговорах, превращая их в мрачных персонажей гротескных романов Патрика Маккейба. Вот почему я обозлилась, когда Ксанта вынула из моей тетради листок бумаги и, нахмурившись, стала его изучать. Это было мамино письмо. Письмо, в котором лежала эпитония.