Все трое смеялись. С Ермоловым было легко и свободно. Вильгельм смотрел на него влюбленными глазами.
— Но в чем меня Вильгельм Карлович до конца убедил, — сказал с хитрецой Ермолов, — так это в русской народности. Да, в русской народности, в простонародности даже, — и для поэзии, видимо, клады кроются. Эта мысль презанятная, и помнится, что и вы, Александр Сергеевич, что-то в этом духе говорили.
Грибоедов улыбнулся:
— Вильгельм Карлович, видимо, вас, Алексей Петрович, не только греком, но и поэтом по пути сделал, — сказал он.
— Нет, я стихотворений не пишу, где мне. Суворов и то какие дрянные стишки писал. Реляции могу. Ну, а как ваша рука, Александр Сергеевич? — сказал он, меняя разговор.
— Да все болит, лекарь хочет второй раз ломать.
— И ломайте, Господь с вами. В Персию мы вас не отпустим, разве сами захотите. Я Нессельроду уже письмо написал. Будьте у нас здесь секретарем по иностранной части, и баста, и школу восточную заведете. — А что, персиян все изучаете? — опять заулыбался он. — Поди, изъясняетесь уже лучше шейхов? Давний у нас спор, — обратился он к Кюхельбекеру. — Не люблю Персию, и обычаев их не люблю, и слог ненавижу. А Александр Сергеевич защищает. Ведь у персиян требуется, чтобы все решительно, все до конца дописано было. Мы, европейцы, поставим несколько у места точек а la ligne, в строку, — и как будто есть уже какой-то сокровенный смысл, а у них письмо простое десять страниц займет.
Вильгельм насторожился.
— Как вы хорошо это сказали, Алексей Петрович. Ведь так Пушкин пишет: точки а la ligne.
Ермолов почти грациозно наклонил шалаш своих полуседых волос.
— Однажды я Садр-Азаму такое письмо написал, — грудь Ермолова заколыхалась от смеха. — «Со дня разлуки, — пишу ему, — солнце печально освещает природу, увяли розы и припахивают полынью, померк свет в глазах моих, и глаза мои желают переселиться в затылок». А терпеть друг друга не могли.
Друзья улыбнулись.
— А знаете их арабески, живопись? — спросил он и опять заколыхался. — Нарисуют, что у человека из зада дуб растет, он с него зубами желуди хватает. Глупо как, Господи!
Вильгельм засмеялся и сказал:
— Ну, нет, Алексей Петрович, я с вами тоже не соглашусь. У Рюккерта персидские поэты прекрасны.
— Так то Рюккерт. Одно дело Восток неприкрашенный, с грязью и вонью, а другое дело, что мы из него делаем и как его понимаем. Европейцы и в поэзии и в политике Азию на свой лад перелаживают.
Вошел Похвиснев с делами.
Вильгельм и Александр стали откланиваться.
— Ну, на сегодня, к сожалению моему, не задерживаю. Дела, — сказал уже серьезно и вежливо Ермолов, — но милости прошу в любое время. Службою, надеюсь, у нас переобременены не будете. А стихи о кавказской природе, верно, скоро услышим.