ГОРАЛИК. А было чувство, что это может получиться?
ВЕДЕНЯПИН. Было чувство, что мне хочется, чтобы у меня это получилось. И было чувство, что, может быть, получится. Да, пожалуй, было. Свои первые стихи я практически никому не показывал, ну, может быть, три человека их видели.
ГОРАЛИК. Вот я как раз хотела спросить, кто это читал.
ВЕДЕНЯПИН. Сейчас я даже не очень помню. Наверное, мама, может быть, один приятель, кому-то, может быть, мама показала. У родителей были друзья самых разных профессий. Были архитекторы, инженеры, переводчики, преподаватели, актеры, режиссеры и так далее, но литераторов не было. Был один литературовед – муж или жених одной из маминых подруг. В какой-то момент он появился у нас в гостях, и, может быть, ему что-то показывали. И вот эти несколько человек что-то мне сказали, неопределенно-поощрительное. И я довольно быстро понял, что не очень могу им доверять, что их реакция не вполне релевантна… Что только я могу быть судьей себе. Вернее сказать, внутри меня должен возникнуть какой-то способ отличения ерунды от чего-то другого. И пока он не возникнет, никакие внешние похвалы или, наоборот, порицания не работают. Я думаю, здесь сошлось очень много факторов… Так или иначе, в какой-то момент – мне уже было лет двадцать – я пытался что-то такое сочинить и вдруг почувствовал, увидел, что слова, которые я написал, не вполне умещаются в двухмерной плоскости листа. И тогда я кое-что понял. Да, я видел, что это существо – мое стихотворение – калека, нескладный, неловкий, с одной рукой, может быть, даже без носа, но во всяком случае это было что-то живое. И это было событием настоящим. Благодаря этому переживанию у меня появился критерий, способ различения. Да, и еще раньше, когда я только начал что-то писать в 15–16 лет, для меня, конечно, открылись чужие стихи. Мне стало ясно, например, что Пушкин – очень хороший поэт. И так постепенно-постепенно… Знаете, как всегда, когда чем-то начинаешь всерьез интересоваться, это появляется в твоей жизни, как-то к тебе приходит, и вот кто-то принес Ходасевича, который был еще не издан здесь, потом Георгия Иванова… А потом благодаря удивительному Евгению Львовичу Шифферсу (про Шифферса я могу рассказывать часами, но это отдельная история) и его другу Эдуарду Штейнбергу я познакомился с отцом Эдика, поэтом и переводчиком Аркадием Акимовичем Штейнбергом. Это было в 1981 году. Мне дали его телефон, и я, преодолев смущение, позвонил. У Штейнберга был очень приятный баритон и чуть-чуть южный акцент, такой намек на южный одесский выговор. Аркадий Акимович пригласил меня зайти. И я приехал к нему. Он был на 53 года меня старше. Своими глазами видел Мандельштама, Цветаеву, Волошина, Есенина, Заболоцкого, разумеется, был знаком с Ахматовой, дружил с Тарковским. Перевел «Потерянный рай» Мильтона. Он абсолютно замечательно читал чужие стихи, гениально их чувствовал. И он пригласил меня на свой семинар.