Самое хорошее, что случилось со мной в институте, – это встреча с двумя чрезвычайно одаренными и своеобычными людьми, по невероятному стечению обстоятельств, оказавшимися моими одногруппниками. Мы дружим до сих пор.
Кстати, я должен упомянуть еще одно достоинство иняза: поскольку администрация института и те, кто был над ними, вероятно, считали, что все поступившие на переводческий факультет мечтают работать в ООН или еще где-нибудь за границей и готовы на все, нас в отличие от студентов других вузов не агитировали и не обрабатывали. Не было никаких политинформаций и прочего. Никто меня не трогал. И когда в конце пятого курса я попросил «свободное распределение», мне его совершенно спокойно дали. Мол, пожалуйста, катись на все четыре стороны.
ГОРАЛИК. А куда вы просились?
ВЕДЕНЯПИН. Начиная с третьего курса примерно я понял, что самое правильное для меня – это быть свободным художником. Стихописание и стихочитание становились для меня все более и более важными. Между прочим, когда я учился на третьем, что ли, курсе, мне как юноше из иняза, к тому же пишущему стихи, предложили попробовать заняться поэтическим переводом. Моя тогдашняя теща работала в издательстве «Художественная литература», в западно-европейском отделе. Они в частности готовили и переводные поэтические книги и антологии. Я сделал для них несколько первых неказистых переводов, но, знаете, было заметно, что, вообще-то, мальчик не бездарный. И вот однажды поэт и переводчик с немецкого Вальдемар Вебер, которому моя теща, кажется, показывала мои собственные стихи (и они ему приглянулись), предложил мне перевести несколько стихотворений Карла Кролова, замечательного немецкого поэта. Вальдемар готовил к изданию книгу «Из поэзии ФРГ», первую книгу западногерманских поэтов за много лет. Там еще были стихи Г. Бенна и других. В общем, я перевел Кролова, ключ к которому мне, надо сказать, подарил Ходасевич, его стихотворение «У моря», а еще точнее, его строчки «и не жива и не мертва торчит колючими пучками белесоватая трава». Хотя у Кролова совсем другие стихи, но тот ходасевичевский образ мне помог правильным образом настроиться. Короче говоря, эти переводы получились довольно удачными. Сегодня, кстати, они мне не кажутся слишком хорошими, но тогда казались, и что важно, не только мне. И мне стали предлагать переводы. Как вы, наверное, знаете, многие поэты тогда занимались переводом. В советские времена это позволяло даже тем, чьи собственные стихи не печатали, так сказать, оставаться в пределах литературы. Причем мне еще повезло: мне предлагали переводить либо классику (Т. Харди, А. Поупа или, например, А. Шенье; кстати, именно работая над переводом из Шенье и Леконта де Лиля, я познакомился с Борей Дубиным, поэтическим редактором антологии «Поэзия Франции. Век XIX»), либо талантливых и более или менее современных западноевропейцев. Другое дело, что, хотя я никогда не халтурил, перевод даже хороших стихов никогда по настоящему меня не увлекал. Есть такие поэты, для которых переводные и их собственные стихи как бы одно. Для меня всегда между этими двумя видами деятельности (переводом и сочинением своих собственных стихов) лежала пропасть. Так, минуточку, я забыл ваш вопрос.