Я вел по три группы в год. Больше просто не мог – слишком интенсивными (в первую очередь, конечно, психологически) были эти занятия. После одного такого месяца надо было еще месяц как минимум приходить в себя. Проработав так лет семь-восемь, я понял, что пора сделать паузу…
ГОРАЛИК. Это какие годы?
ВЕДЕНЯПИН. Это, наверное, с 1988-го по 1995-й или 1996-й.
ГОРАЛИК. Для всех эти годы оказывались очень сложным временем.
ВЕДЕНЯПИН. Знаете, Линор, я от многих слышал, в том числе от людей очень тонко чувствующих время, скажем, таких как Пригов, и от других людей искусства (включая и моих ровесников), что им казалось, что советская власть будет вечной. Мне так не казалось никогда. Не хочу – тем более задним числом – изображать из себя прозорливца, но, глядя на этих старцев на мавзолее и, вообще, на происходящее, я не сомневался, что в самое ближайшее время все «вот это» должно кончиться. Это было самоочевидно. Ну а когда Горбачев стал рубить сук, на котором сидит, стало ясно, что очень скоро и ветка, а скорее всего, и все дерево рухнут. Да, путч – это, конечно, важный был момент. И опять я помню, как люди испугались, стали говорить, что вот все, каюк. Но послушайте, мне кажется, не надо быть поэтом, чтобы почувствовать, что организация, назвавшаяся ГКЧП, обречена. С таким именем нельзя выжить. Я – честное слово! – сказал: «три дня», как и было, если вы помните. И конечно, когда все это началось, я поехал к Белому дому. Из метро выпускали, но уже был комендантский час. Простоял там в толпе всю ночь. Это был первый и, пожалуй, последний раз, когда я чувствовал себя внутри совершающейся истории. Там были очень разные люди тогда, около Белого дома, но все собравшиеся понимали, что ГКЧП быть не должно. А потом, когда все закончилось, знаете, установились такие абсолютно идеальные, прозрачные летние дни. И, вообще, первые две недели после путча казалось, что у нас есть шанс. Он был. Но вскоре стало понятно, что что-то пошло не так.
ГОРАЛИК. Мне кажется, вы были тогда не единственный, кто так думал, – просто эти люди редко получали возможность поговорить об этом друг с другом. А то, может, что-нибудь пошло бы иначе.
ВЕДЕНЯПИН. Может быть. Да, момент был совершенно особенный.
ГОРАЛИК. Что было в эти годы с вашей семьей, с детьми?
ВЕДЕНЯПИН. Мне рассказывают, что в конце 1980-х – начале 1990-х были невероятно серьезные проблемы с продуктами, дикие очереди, люди писали номера на ладони, стояли часами за молоком… Наверное, так и было, но вот, ей-богу, я этого не помню. Почему я этого не помню? Если вы думаете, что я не ходил по магазинам, это не так. Значит, либо я это вытеснил, либо это не переживалось так остро. Я помню, что мой сын увидел свой первый недозрелый, но уже какой-то сморщенный банан лет в пять, такое было. Но настоящих бытовых ужасов не помню. Кстати, эта моя работа на курсах по методу Шехтера приносила неплохие деньги. Другое дело, что я вел всего три группы в год. Если бы я был нормальным человеком, а не придумал себе, что я пишу стихи и не могу поэтому слишком много времени тратить на то, что к стихам отношения не имеет, я бы мог вообще прилично зарабатывать. Но какие-то деньги даже у меня были тогда. А кроме того, несмотря на периодические перестрелки «новых русских», сегодняшних страхов еще не было. Скажем, наш сын уже во втором классе сам ездил в школу с «Молодежной» (а школа находилась на Новом Арбате). Впрочем, погодите, это еще 1988 год. Но тем не менее… Сейчас это представить себе невозможно, но тогда это было нормально. И в голову никому не приходило, что его украдут, возьмут в рабство и прочее.