ГОРАЛИК. Мы подошли к 2000 году. Что происходило с вами в этот момент? В каком состоянии вы были?
ВЕДЕНЯПИН. В каком-то непонятном. Я уже говорил, что довольно остро переживал наступление нового тысячелетия. Я чувствовал, что какой-то этап моей жизни завершается.
ГОРАЛИК. Тексты, книжки?
ВЕДЕНЯПИН. Да. На фоне всяких личных (и общественных) событий и переживаний писались какие-то стихи. В 2002 году в издательстве ОГИ вышла моя книжка «Трава и дым». Это было важно. Была презентация в клубе «Проект ОГИ» в Потаповском переулке. Я все свои стихи помнил наизусть и прочитал все 42 стихотворения, не глядя в книжку. Внешне все было весьма успешно, послушать меня пришло много народу, но внутренне это было совершенно не успешно, потому что я неправильно читал, был слишком зажат. Только несколько стихов мне удалось прочитать хорошо, а остальные, мне кажется, звучали хуже, чем могли бы. Так или иначе после выхода этой книги начался другой этап моих отношений с литературным сообществом, что-то произошло. Вообще-то, начало 2000-х – трудные для меня времена и вместе с тем очень наполненные. Я это понимал тогда и понимаю сейчас. Благодаря определенным событиям я оказался выбитым из привычного ритма и выброшенным в такие области, в которых еще не был. В 2002, 2003 и 2004 годах было написано не так много стихов, но все написанное было для меня существенным. Я чувствовал, что что-то меняется, что-то со мной не просто как с человеком, а именно как с художником происходит, я определенно чувствовал какую-то «рубежность». Из интересных переводных работ я, кажется, в 2005 году, сделал короткий и чрезвычайно симпатичный роман «Утц» Брюса Чатвина, писателя, которого в Англии знают все, а у нас здесь почти никто. Он вышел сначала в «Иностранке», а пару лет назад отдельной книжкой. От перевода стихов я отказывался все более и более решительно. А в последние годы – и от перевода прозы. Что-то надломилось во мне. Я понимаю, что это благородный и – по крайней мере перевод прозы уж точно! – полезный и нужный труд, но не могу, прямо до дрожи… Ну вот, а в 2009 году я написал книжку, если можно так сказать, памяти моего детства, памяти 1960-х и моих родных. В ней есть и проза, и стихи. И даже фотографии.
ГОРАЛИК. Как возникла идея ее написать, как это сложилось?
ВЕДЕНЯПИН. Помните, я говорил, что принадлежу к людям, для которых самое главное время их жизни – это раннее детство. Ну а кроме того, почти все мои старшие родственники – а самые близкие буквально все – умерли: сначала бабушка, потом отец, потом няня, потом мама. Мы с сестрой часто говорили о прошлом, что-то вспоминали, и как-то раз она сказала: «Напиши что-то памяти родителей». И я подумал, что это было бы правильно. То, что это не должна быть многостраничная семейная сага, мне было понятно с самого начала, ну а как это будет выглядеть в частностях, да, честно говоря, и в целом, я не очень понимал. Так или иначе я решил попробовать и довольно быстро написал сколько-то там страниц. В предисловии к журнальной публикации отрывков из моей книги «Между шкафом и небом» я пишу следующее: «Представьте, что вы с приятелем гуляете по лесу и вдруг видите что-нибудь замечательное, например сноп лучей в конце просеки. Ваш спутник о чем-то увлеченно рассуждает, уставясь себе под ноги, а вам не терпится „поделиться“. Что вы сделаете? Скорее всего, просто укажете рукой и скажете: „Смотри“. Эта книга – что-то вроде такого киванья-тыканья. Записки (о том, чего, и тех, кого почти не осталось на свете), фотографии и стихи, в сущности, призваны исполнить одну и ту же роль стрелок-указателей. Куда и на что они указывают? А на что, „дивясь божественным природы красотам“, указываем мы, тыча пальцем в солнечное окно в раме берез, елок и сосен? Собственно, на эти солнечные лучи, березы, сосны и ели. Хочу ли я тем самым сказать, что комната в квартире 13 дома номер 19 по Ульяновской улице и собравшиеся в ней, допустим, 31 декабря 1963 года пять человек так же хороши, как этот лесной вид? Хочу. Во всяком случае, „конфигурация“ этих людей вместе с приютившим их пространством были таковы, что некий особенный свет приходил и стоял в этой комнате. Ольга, сестра (кажется, немного разочарованно), спросила, почему большая часть „воспоминаний“ не выходит за пределы первых десяти-двенадцати лет моей жизни. Наверное, это произошло по двум причинам. Первая: по-моему, „душа“ семьи помещалась в определенном „теле“, состоявшем из вполне конкретных людей, особым и тоже вполне конкретным образом связанных между собой и с окружавшим их не менее конкретным местом-пространством. Переезд в новую квартиру и расставание с бабой Нюрой все очень сильно нарушили. А в 1973 году, после смерти бабы Ани, семьи, о которой я пытаюсь рассказать, не стало. Вторая причина заключается в том, что я и вправду старался,