Когда мне было около сорока двух, в октябре того года, я стал сидеть в сумерках, заставляя себя фокусироваться на этом простом действии, осознавал себя здесь и сейчас. Это было очень сложно, мысль все время убегала, но я возвращал ее к кухне с незажженным светом, к плите, на которую я смотрел, к чайнику в постепенно меркнущих сумерках. Нет ничего тоскливее плиты и чайника в постепенно меркнущем свете. Но я заставлял себя смотреть на него и смотреть. Я это делал долго, несколько месяцев. И вдруг оказалось, что я изменился, как будто переродился, стал другим человеком, и жизнь моя тоже изменилась. Поэтому мне совсем не хочется говорить о людях, которых я любил в прошлой жизни (а раньше я бы непременно об этом говорил), о людях, которых я люблю сейчас, о двойной жизни, которую я вел (я бы и о ней говорил раньше, что само по себе является нонсенсом, потому что либо двойная, либо не говоришь, что двойная), ну и так далее. Потому что сейчас это все имеет отношение только к неправильно понятой своей жизни. Вот мы с вами сейчас говорили о детстве. О том, что там есть разгадка той жизни, которую ты должен на самом деле вести, о ее прообразе, который потом затушевывается заимствованиями подростковой жизни, гормональной мутью молодости, лживой историей первой зрелости. Это все так. Ретроспективная разгадка твоей жизни в детстве и есть.
Джозеф Кэмпбелл, мифолог, в какой-то своей работе писал про Юнга, что тот, сильно разочаровавшись в своей работе и с Фрейдом и самостоятельно, задался мыслью понять, что же он сделал не так. И тогда он совершил ребячливый жест, он стал вспоминать, что же больше всего на свете он любил делать в детстве, и понял, что больше всего на свете в детстве он любил строить домики из камней, и тогда он уехал к себе на родину и стал строить настоящий дом, дом получился причудливым, как будто растущим из земли. Это хорошая идея. Я часто сейчас с изумлением и смехом вспоминаю свои действия в первой взрослой жизни, иногда у меня возникает ощущение, что я делал из себя то, кем я быть не мог, да и не хотел. Я стал вспоминать, что больше всего мне нравилось делать в детстве: перед кем-то выступать? Да нет, не особенно. Я любил это, конечно, но основным удовольствием это не было. Я любил писать, что-то создавать? Тоже, скорее всего, нет. Потому что вот недавно я думал: а если бы я родился в обществе или в период цивилизации, когда еще не было ни прозы, ни поэзии, ни музыки, ни стихов, а были только землепашцы, охотники, собиратели, кем бы я был? Я не был бы ни землепашцем, ни охотником, ни воином, я был бы травником, колдуном или человеком, связанным с какой-либо тайной, потому что все это навязано: нет поэтов, нет писателей, нет политиков, есть какая-то личная цель, которую ты должен воплотить. И вот я начал вспоминать, что я больше всего любил делать в детстве. И вспомнил, что всего интереснее мне было мешать поганки в банке с песком. Мешать какой-то палкой. И еще мне нравилось идти на озеро или просто гуляя по даче представлять, что какой-то человек, который сильнее меня, но который совершенно покорен мною, идет за мной следом и пытается угадать мое имя. И еще мне нравилось представлять, что я гибну на площади, принося какую-то важную пользу людям. Вот мои нехитрые человеческие тайны, секрет моего «я». Я хочу колдовать и быть любимым. И мне нравится уходить. Это все, конечно, хорошее дело, серьезное развлечение, но этого мне теперь недостаточно. Моя цель перестать в этом смысле быть человеком, сохранив, конечно, все эти особенности и человеческие сердцевины, от этого ведь никуда не деться, не выбрасывать же их, но вообще я хочу быть сгустком света.