ГОРАЛИК. Ты описываешь довольно длинное детство сейчас, это нечасто так бывает, мне кажется. По твоим нынешним ощущениям – когда это детство начало превращаться во что-то другое?
ЛЬВОВСКИЙ. Я при этом описываю сейчас только одну линию. Была еще вторая линия, в рамках которой я проводил время с родителями летом где-нибудь. Иногда в Одессе, три, что ли, раза, но чаще в Юрмале. Применительно к первому было, собственно, два варианта: Одесса и Каролино-Бугаз, коса между Черным морем и Днестровским лиманом, Овидиопольский район, место с историей – которая меня, впрочем, тогда не интересовала. У родителей были друзья в Одессе – они уже давно живут в Канаде, – которые работали на заводе, кажется, «Микрон», – а в Каролино-Бугазе был пансионат от этого самого завода, и они могли брать туда путевки. А в Юрмале родители просто снимали комнату в частном секторе, примерно между Дзинтари и Майори.
ГОРАЛИК. Как ты ощущал эти перемещения?
ЛЬВОВСКИЙ. Перемещение в Одессу – это было просто перемещение к морю, и я помню это довольно плохо, в последний раз мы ездили туда в мои восемь-девять лет. В городе мы проводили немного времени, почти сразу уезжали к морю. Ну а там – море. Я недавно перечитывал по случаю фрагменты из писем Шостаковича, в частности он пишет кому-то: «Никаких развлечений, кроме выхода из каюты на палубу и возвращения обратно, нет». Очень похоже – но мне страшно нравилось, конечно, какие еще нужны развлечения?
Но вот в том, что касалось Латвии, перемещение чувствовалось очень сильно. Во-первых, ты приезжаешь в место, где все надписи на латинице. Во-вторых, ты приезжаешь туда, где есть эта вещь, старый европейский город, про который ты читал только в книжках, – хотя Vecriga, конечно, совсем маленькая, пятнадцать минут из конца в конец, десять. Но это была другая страна, другой язык. И море я там увидел первый раз в жизни, в пять лет. Наши родственники, двоюродная сестра моей бабушки по отцу, Лида, и ее младшая дочь жили, если я правильно помню, на Блаумана. Это была коммуналка, целиком принадлежавшая до 1940 года латышской семье. С ее молодым поколением они и соседствовали: это были молодые супруги с сыном, моим ровесником. Ну короче, после советской власти все это как-то происходило. Лида понимала идиш – а наверное, что даже и говорила, когда было с кем. С дочерью они могли переброситься парой слов, если нужно было что-то сказать, чтобы ребенок (то есть я) не понял.
ГОРАЛИК. Ты ни разу до этого не слышал идиш?
ЛЬВОВСКИЙ. Нет – а где бы в Москве я мог его слышать? То есть мне объяснили, что это за язык, я был сообразительный мальчик, – но это было как-то ужасно странно. А Брунис, сын их латышских соседей, просто не говорил по-русски совсем – что, впрочем, нам не мешало до определенного момента прекрасно общаться и играть вместе, – по-моему, в настольный пинбол, который, впрочем, конечно, как-то иначе назывался – детским бильярдом, что ли? Не помню точно, в который наш приезд – в третий, наверное, – мы вошли, мама его, Илона, позвала его поздороваться, он появился на пороге кухни, исподлобья посмотрел, выпалил что-то по-латышски и убежал. Лида выругалась на идише, мама его что-то сказала по-латышски, тоже неласково, побежала за ним и через некоторое время привела извиняться, – хотя я, разумеется, в этой сцене был недоумевавшим наблюдателем.