Вольтер, сам в свой черед написавший трагедию об Эдипе, заметил проницательно: «Словопрения о свободе воли волновали тогда все умы. Споры того времени придают особую ценность этой тираде Тезея, прекрасной и самой по себе… Эти стихи – не далекая от сюжета декламация; напротив, размышления о роке нигде не будут столь уместны, как в истории Эдипа». Но добавил: «Правда, что Тезей здесь проклинает богов, предназначивших Эдипа к отцеубийству и кровосмешению. В защиту мнения, противоположного Тезееву, можно было бы наговорить вещей более прекрасных: мысль о божественном всемогуществе, о неумолимости судьбы, картины слабости ничтожных смертных породили бы образы сильные и устрашающие. Кое-что из этого есть у Софокла».
А у Корнеля из этого нет почти ничего. В самых ужасных обстоятельствах человек у него свободен явить такую силу и величие духа, что его доблесть затмевает его несчастья. Но эта свобода, эта сила и это величие даны человеку – чтобы делать что? Блистательные свои подвиги он совершает – из каких побуждений и чего ради? В корнелевских пьесах начала сороковых годов император обуздывал собственное возмущение неблагодарностью и порывы собственного гнева, чтобы милосердием обезоружить бунтовщиков и принести мир стране; герой превозмогал все родственные чувства, рвал все кровные связи ради того, чтобы обеспечить победу родине и покарать всякий ропот скорби; святой отказывался от любви и жизни, чтобы не изменить своей вере. А побудительной силой и наградой для них была мысль о славе, о рукоплесканиях свидетелей-современников и восхищенной памяти потомков. Деяние должно быть благородно и прекрасно само по себе; но к тому же оно непременно должно доказать особенное, выше возможностей обыкновенного смертного величие души того, кто его совершает. И потому заговорщикам важно не просто избавить Рим от тирана, а чтобы Рим знал и помнил: своей свободой он обязан именно им. Намеченному же в жертвы тирану важно не просто разорвать добротой порочный круг насилия, ненависти и мщения, но и подтвердить, что он властвует над собой так же, как над миром, и выиграть состязание в великодушии, как прежде он выигрывал битвы мечом.
Позднее у корнелевских персонажей забота о своей «славе» все чаще заслоняет непосредственную цель, ради которой и творятся все эти чудеса отваги и самоотречения. Порой появление возвышенной задачи и радует лишь как возможность явить, наконец, всю недюжинную силу духа. Не случайно Корнель отвергал аристотелевский завет о том, что трагический герой не должен быть ни слишком злым, ни слишком добрым, чтобы возбуждать своей судьбой чувства сострадания и страха. По Корнелю, напротив, главное свойство героя – это его превосходство над обыкновенными смертными, в добре ли, во зле, но превосходство, способность выходить за пределы привычного, что и порождает в зрителе еще одно чувство сверх аристотелевских сострадании и страха – восхищение. Корнелевское «восхищение» может быть основано не только на восторженном поклонении небывалым добродетелям, но и на изумленном трепете перед неслыханными злодействами, лишь бы душевные качества и поступки героя нарушали обыденные представления о возможном для человека. И сюжетам своих пьес Корнель не предписывал «правдоподобия», но требовал от них яркости, неожиданных поворотов, странного стечения обстоятельств – словом, все той же необыкновенности, что вызывает восхищение.