Вот и Дирка в «Эдипе» готова принести себя в жертву, спасая тем народ от свирепствующей в Фивах чумы. Но одушевляет ее не сострадание к гибнущим согражданам, не бестрепетная верность долгу, а все то же неодолимое стремление добиться причитающегося ей признания.
А Эдип ослепляет себя не в ужасе и отчаянии, а в укоризну и отмщение небесам, не принимая их предначертаний и не смиряясь перед ними. Но даже это горделивое богоборчество не забывает о том впечатлении, которое оно должно произвести на людей.
Да, человек у Корнеля свободен – свободен противостоять враждебным обстоятельствам, самим велениям судьбы. Более того: он свободен побеждать собственную слабость, то есть привычные людские страсти. И если сегодня мы иной раз помедлим восхищаться его героизмом, то, пожалуй, не из-за сомнений, верно ли он решил, что считать слабостью, а что – добродетелью. Действительно, для нас не столь очевидна правота Сида, убивающего отца возлюбленной, чтобы не запятнать своей фамильной чести, или доблесть Горация, закалывающего сестру, которая посмела оплакивать жениха – врага отчизны. Ценностная иерархия тут и для самого Корнеля, и для его почитателей и хулителей не была безусловной. Дело в другом – в том, что страсть к славе тоже порабощает, и не меньше любой другой страсти. Дирка, кстати, это сознает.
Что же тогда означает вожделенная свобода? Она и впрямь обретается, но теряет смысл, если полагает высший смысл в себе самой. Комический (хотя так ли уж смешной?) вариант этой ситуации описывает Корнель еще в одной из первых своих пьес, где герой старательно отталкивал от себя женщину, нежно его любящую и им любимую, – из страха, что любовь заберет слишком много власти над его сердцем. Персонажи более поздних пьес – трагические ипостаси заложника свободы. А со временем все чаще – злодейские; они в беспощадной борьбе за власть или супружеское ложе столь же неколебимо презирают все кровные и сердечные узы, так же твердо готовы обречь на смерть сына и брата, мать и возлюбленную, и делают это в той же заботе о славе, что и благородные спасители отечества, мужественные тираноборцы и милосердные правители. Обычно суть корнелевской коллизии объясняется как борьба чувства (страсти, природы) и долга (разума, самоотречения).
Что ж, в известной степени это верно. Но «долг» в корнелевской трагедии – прежде всего долг перед самим собой, перед собственным неутолимым честолюбием, перед собственной всепоглощающей жаждой славы. Героическая победа над собой, точнее, над какой-то частью своей души, – да, без сомнения. Но волевого самоутверждения в ней куда больше, чем разумного самообуздания. Это торжество гордыни дает пример и урок величия духа. «Великодушный» – так обозначал Декарт образцовое человеческое существо. «Великодушный» – это определение не сходит и с корнелевских страниц, встречаясь почти столь же часто, как «слава», и почти всегда по соседству с этим словом. Сила. Слава. Величие. На этом можно строить светскую мораль. Но это не совсем то же самое, что любовь, смирение и умаление – иначе говоря, христианские добродетели.