В отличие от Корнеля, Расин постарался очистить сюжет от всяких отклонений в сторону. Такую операцию он проделал не только с пьесой своего непосредственного предшественника Ротру, но и с «Финикиянками», трагедией самого Еврипида на ту же тему. Издания Еврипида с расиновскими пометками до нас дошли.
Напрасно искать в этих следах чтения самого трагического, по мнению Аристотеля, и уж конечно самого философствующего из драматургов Греции, впечатлений от мысли автора, содержательной сути текста. Разумеется, эти впечатления были у Расина, и может быть, глубже и сильнее, чем у кого бы то ни было в тогдашней Европе. Но об этом нам расскажут расиновские пьесы. А в тех записях на полях начинающего ученика интересует у великого мастера совсем другое: приемы и законы их общего ремесла. Важнее всего для Расина, насколько оправдано психологически появление и пребывание на сцене каждого персонажа; насколько необходим эпизод, монолог, стих для общего хода действия.
И прославленный грек далеко не всегда удовлетворяет взыскательному вкусу новичка. Вот эта сцена лишняя; эта скучна; этот монолог в минуту опасности неуместно длинен; а здесь следовало бы заняться не пространным описанием живописных подробностей, а рассказом о смерти героя. Расин словно ищет совершенства в том, что, может быть, и есть главная трудность для драматурга: самим развитием действия передать состояние души. Более того: у Расина только это и должна передавать пьеса, не отвлекаясь ни на посторонние, пусть самые глубокомысленные, рассуждения, ни на звонкие реплики, как бы они ни были прекрасны сами по себе, ни на запутанные хитросплетения интриги, как бы они ни были сами по себе занимательны.
Без сомнения, тут дает себя знать разница между янсенистским воспитанием Расина и корнелевской иезуитской закалкой. У иезуитов, как, впрочем, и вообще в ортодоксальной католической теологии, вера обращена прежде всего к Богу-Отцу, Творцу, Создателю мироздания. И само Творение своим величием, многообразием, мудрой слаженностью всех частей свидетельствует о божественном устроителе и славит его. Религиозное сознание, основанное на такой теологии, открыто внешнему миру, его причудливому изобилию, тревожной изменчивости, таинственным чудесам и сияющему великолепию. И порожденное таким сознанием искусство стремится к избыточности, тяжеловесной пышности, неожиданным контрастам. Испанская драма «золотого века» строится на сложной, запутанной интриге, недоразумениях и узнаваниях, блистательных подвигах и самых черных злодействах. Церкви, возводившиеся в то время в Риме и американских колониях Испании, где хозяйничали иезуиты, узнают по изогнутым линиям, подчеркнутой выпуклости объемов, обилию роскошных украшений, смелой игре света и мрака. Все броско, звучно, напряженно и мощно, горделиво даже в смирении, величественно даже в низости. Все движется и в движении являет, обнаруживает себя, поражая, обманывая, восхищая и устрашая взоры – но так или иначе привлекая их, стараясь обставить всеми внешними эффектами свое недолгое пребывание на вечной сцене мирового театра.